Куда ты пропала, Бернадетт?

Я наконец смогла набрать в грудь достаточно воздуха:

– Я сама хочу в школу-пансион!

– Конечно, хочешь, – с жалостью в голосе сказала Одри.

– И это была моя идея! – заорала я в ярости. – Я вам уже говорила!

– Не надо, Би. Оно того не стоит, – сказала мама. На меня она даже не смотрела, просто протянула руку в мою сторону.

– Конечно, твоя, детка, – сказала мне Одри, не сводя глаз с мамы. – Конечно, ты хочешь уехать. Кто бы на твоем месте не захотел.

– Не смейте так со мной говорить! – проорала я. – Вы меня не знаете!

Я насквозь промокла, мотор машины все это время работал вхолостую, расходуя бензин, обе двери были открыты, так что дождь заливал кожаные сиденья, к тому же мы встали точно в воротах, а они все время пытались закрыться и тут же разъезжались обратно. Я боялась, что двигатель перегреется, а Пломбир просто сидел сзади с глупым видом, разинув пасть и вывалив язык, будто не понимал, что мы нуждаемся в защите. И надо всем этим разносилась песня Here Comes the Sun, которая, как утверждает мама, напоминает ей обо мне. Я поняла, что больше никогда не смогу слушать Abbey Road.

– Господи, Би, что случилось? – Мама поняла, что со мной что-то не так. – Сердце?

Я оттолкнула маму и ударила Одри по мокрому лицу. Я знаю, что так нельзя. Но я больше не могла!

– Я молюсь за тебя, – сказала Одри.

– За себя помолитесь, – рявкнула я. – И вы, и остальные мамаши не стоите мизинца моей мамы. Это вас все ненавидят. Ваш Кайл – малолетний преступник, мало того что двоечник, еще и в спорте круглый ноль. Если кто с ним и тусуется, то только потому, что он распространяет наркоту, да еще вас передразнивает. А муж у вас – алкоголик, его три раза ловили за рулем пьяным вдрызг, но ему все сходит с рук, потому что он водит дружбу с судьей. А вас одно волнует: чтобы никто ничего не узнал. Но поздно: Кайл про вас всей школе рассказывает.

– Я христианка, я тебя прощаю, – быстро сказала Одри.

– Я вас умоляю. После того, что вы тут наговорили моей маме. Христианка!

Я залезла в машину, захлопнула дверь, выключила Abbey Road и заплакала. Я сидела в луже, но мне было все равно. Мне было очень страшно. Но не из-за знака, и не из-за этого дурацкого оползня, и уж, конечно, не потому, что нас с мамой не позвали на идиотский остров Уидби, – нам сто лет не нужны никакие поездки в компании этих дуболомов. Я испугалась потому, что сразу поняла: теперь все изменится.

Мама села рядом и закрыла дверь.

– Ты суперкрута, – сказала она. – Ты это знаешь?

– Я ее ненавижу.

Я не стала говорить вслух (потому что было незачем, потому что это подразумевалось само собой, хотя и непонятно почему: ведь раньше у нас не было от него секретов), что папе мы ничего не скажем.

После той безобразной сцены мама изменилась. Случай в аптеке тут ни при чем: она вышла из аптеки совершенно нормальной; мы же пели с ней в машине под Abbey Road. Мне плевать, что говорят папа, врачи, полиция и кто угодно. Во всем виноват скандал, который устроила маме Одри Гриффин. А если не верите мне, то вот, прочтите.

* * *

Письмо, отправленное пять минут спустя

От кого: Бернадетт Фокс

Кому: Манджула Капур

Никто не скажет, что я не пыталась. Но я просто не в силах этого вынести. Я не могу ехать в Антарктиду. Как это все отменить, я не представляю. Но я в нас верю, Манджула. Вместе мы можем все.

* * *

От папы доктору Джанелле Куртц, психотерапевту клиники «Мадрона Хилл»

Дорогая доктор Куртц!

Моя подруга Ханна Диллард – ее муж Фрэнк проходил лечение в «Мадрона Хилл» – очень вас хвалит. Насколько я понимаю, Фрэнк страдал депрессией. Пребывание в вашей клинике сотворило с ним чудо.

Я пишу вам, поскольку глубоко обеспокоен состоянием своей супруги. Ее зовут Бернадетт Фокс, и, боюсь, она серьезно больна.

(Прошу прощения за жуткий почерк. Я сижу в самолете, ноутбук разрядился, и приходится впервые за несколько лет писать от руки. Я тороплюсь; мне кажется, важно записать все по свежим следам, пока не стерлись из памяти детали.)

Начну издалека. Мы с Бернадетт познакомились двадцать пять лет назад в Лос-Анджелесе. Архитектурная фирма, в которой она работала, перестраивала анимационную студию, в которой работал я. Мы оба родом с восточного побережья, оба учились в частных школах. Бернадетт была восходящей звездой. Меня пленили ее красота, общительность и беззаботность. Мы поженились. Я разрабатывал идею компьютерной анимации, и мою компанию купил «Майкрософт». У Бернадетт возникли какие-то сложности с домом, который она возводила, и она вдруг объявила, что уходит из фирмы и вообще порывает с архитектурой. К моему удивлению, именно она стала локомотивом нашего переезда в Сиэтл.

Жена полетела туда первая, смотреть дома. Позвонила и сказала, что нашла идеальный вариант – женскую школу «Стрейт-гейт» на Холме королевы Анны. Мало кому пришло бы в голову назвать домом полуразрушенную исправительную школу. Но только не Бернадетт, она была полна энтузиазма. А Бернадетт и ее энтузиазм – это как бегемот и вода: встаньте между ними, и будете затоптаны.

Мы переехали в Сиэтл, я с головой ушел в работу в «Майкрософте». Бернадетт забеременела, но у нее случился выкидыш, а потом еще и еще. Через три года ей удалось сохранить беременность. Прошел первый триместр; в начале второго ей предписали постельный режим. Дом, который она своими чарами собиралась превратить в человеческое жилье, по понятным причинам стал чахнуть. Крыша текла, дули странные сквозняки, а сквозь доски пола то и дело что-нибудь прорастало. Я боялся за здоровье жены – ей не нужен был ремонт с его стрессом, ей нужен был покой. Так что мы ходили по дому в куртках, в дождь таскали кастрюли, а в гостиной держали секатор. Это было даже романтично.

Наша дочь Би родилась недоношенной. Она была вся синяя. У нее диагностировали синдром гипоплазии левых отделов сердца. Наверное, рождение больного ребенка может либо крепко спаять семью, либо развалить ее. В нашем случае не произошло ни того ни другого. Бернадетт с головой ушла в заботы о Би, а я стал работать еще больше, называя это партнерством: Бернадетт принимает решения, я их оплачиваю.

К первому классу Би совершенно выздоровела, хоть и оставалась маленькой для своего возраста. Я надеялся, что теперь-то Бернадетт вернется к своей архитектурной практике или по крайней мере отремонтирует дом. Щели в крыше уже превратились в зияющие дыры, а окна с небольшими трещинами – в панно из картона и изоленты. Раз в неделю садовник стриг траву под коврами.

Дом в прямом смысле слова обращался в прах. Как-то мы с пятилетней Би играли в ее комнате в ресторан. Она приняла у меня заказ и стала увлеченно готовить на игрушечной кухне, после чего принесла мне «обед» – нечто мокрое, коричневое, пахнущее землей, но мягче. «Я его выкопала», – с гордостью заметила Би, показав на деревянный пол. От сырости он так прогнил, что его можно было копать ложкой.

Но даже когда Би пошла в школу, Бернадетт не проявила никакого интереса ни к ремонту дома, ни к любой другой работе. Всю свою энергию, когда-то щедро расходуемую на архитектуру, она теперь направила на то, чтобы на все лады, разражаясь часовыми тирадами, ругать Сиэтл.