Культурные истоки французской революции

Стремление обрести истоки

Со временем, однако, возникли сомнения: может быть, вопрос поставлен неверно? Прежде всего неясно, (при каких условиях правомерно считать «причинами», или «истоками», того или иного события совокупность разрозненных и разнородных фактов или идей? Все не так просто, как может показаться на первый взгляд. С одной стороны, для того, чтобы отыскать эти «причины», нужно отобрать среди бесчисленных фактов, составляющих историю эпохи, только те, которые могли предопределить последующее событие. С другой стороны, необходимо задним числом осуществить реконструкцию, то есть собрать воедино предполагаемые «истоки», которые на самом деле представляют собой мысли и поступки ничем между собой не связанные, по своей природе разнородные и относящиеся к разному времени.

Известно, какой сокрушительной критике подверг Фуко, опираясь на идеи Ницше, подобную трактовку понятия «истоки» {5} . Оперирование этой категорией предполагает абсолютную линейность исторического развития, узаконивает бесконечные поиски корней, отрицает случайности, ибо считает событие предопределенным заранее, наконец, подобный подход не допускает ни того, что между явлениями может не быть неразрывной связи, ни того, что различные типы мышления и поведения могут не иметь между собой ничего общего. Стремясь «обрести истоки», историк, не всегда отдавая себе в этом отчет, делает несколько произвольных допущений: он исходит из того, что всякий момент истории является однородной целостностью и обладает идеальным и единственным значением, присутствующим в каждом факте, из которых он складывается и которые его выражают; что в основе истории непременно лежит преемственность; что факты взаимосвязаны и порождают друг друга, образуя непрерывный ряд, благодаря чему становится возможным утверждать, что один факт является «причиной» другого. Между тем, по мнению Фуко, «генеалогический», или «археологический», анализ, призванный дать верное представление о предмете с учетом переломов и сдвигов, должен непременно отказаться от этих классических понятий («целостность», «преемственность», «причинность»). Такой анализ должен, по примеру wirkliche Historie [3] Ницше, пересмотреть «связь, которую обычно устанавливают между внезапностью события и его неизбежностью. Существует традиция (как в богословской, так и в научной историографии), которая стремится растворить единичное событие в идеальной преемственности — телеологическом движении или естественном сцеплении обстоятельств. «Действительная» же история стремится представить событие во всей его исключительности и неожиданности» {6} . Если согласиться с тем, что историки должны не искать истоки, а «систематически учитывать дискретность» {7} , то окажется, что сама наша постановка вопроса неверна.

5

Foucault M. Nietzsche, la genealogie, l’histoire. — In: Hommage ajean Hippolite. Paris: Presses universitaires de France, 1971, p. 145—172.

3

действительная история

6

Ibid., p.161.

7

Foucault M. Reponse au Cercle d’epistemologie. — Cahiers pour l’analyse, 9. Genealogie des sciences, ete 1968, p.9—40; citation p.ll.

Понятие истоков чревато еще одной опасностью: оно предполагает телеологическое прочтение истории XVIII века, при котором вся эпоха рассматривается в свете ее неминуемого финала — Революции, вследствие чего в расчет принимается лишь то, что ведет к этому неизбежному концу, — Просвещение. Между тем, если что и заслуживает пристального изучения, так это ретроспективная иллюзия, которая заставляет нас «двигаться вспять, отыскивая в прошлом предзнаменования уже свершившихся событий, и смотреть на прошлое из этой конечной точки, которая, быть может, вовсе не является единственно возможным его завершением» {8} . Не путает ли классическая традиция причины и следствия, когда утверждает, что Просвещение породило Революцию? Не вероятнее ли другое: что Революция придумала Просвещение, желая доказать свое законное происхождение и ища свои корни в основополагающих текстах философов, для чего примирила их авторов, несмотря на бросающиеся в глаза различия, и сплотила их задним числом, представив инициаторами разрыва со старым миром {9} ? Учредив, хотя и не без споров, пантеон предков, куда вошли Вольтер и Руссо, Мабли и Бюффон, Гельвеций и Рейналь, приписав если не всем философам, то самой философии Просвещения резкую критику существовавших порядков, деятели Французской революции создали теорию преемственности, которая является прежде всего попыткой оправдать себя и переложить ответственность на своих прародителей. Таким образом, видеть в идеях века «истоки» события, как это намеревался делать Морне, означает подражать, пусть и безотчетно, поведению действующих лиц ушедшей эпохи и расценивать преемственность, являющуюся идеологическим конструктом, как исторически достоверный факт.

8

Goulemot J.-M. Pouvoirs et savoirs provinciaux au XVIII^e siecle. — Critique, 397—398, 1980, p.603—613.

9

Cm.: Schleich T. Aufldarung und Revolution. Die Wirkungsgeschichte Gabriel Bonnot de Mablys in Frankreich (1740—1940). Stuttgart: Klett-Cotta, 1971, S.210, а также: Gumbrecht H. U., Reichardt R. Philosophe, Philosophie. — In: Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in Frankreich 1680—1820. Sous la direction de R. Reichardt et E. Schmitt. Heft 3. Munchen: R. Oldenbourg Verlag, 1985, S.7—88. Cp.: Popkin J Recent Western German Work on the French Revolution. — Journal of Modern History, 1987, p.737— 750.

А что, если поставить вопрос по-иному и заменить категорию «интеллектуальных истоков» категорией «культурных истоков»? Такая замена, вне всякого сомнения, облегчит понимание сути дела. С одной стороны, в этом случае станет очевидным, что культурные институты являются не просто фоном, оттеняющим особенности идей, сложившихся совершенно независимо от них. Это позволит вернуть средствам общения, способам распространения информации или процессам воспитания их собственную динамику, отрицаемую таким анализом, как анализ Морне, который рассматривает эти феномены с единственной точки зрения — с точки зрения идеологии, которую они выражают или проводниками которой являются. С другой стороны, подход с позиций социологии культуры открывает доступ к обширному спектру явлений, которые следует принимать в расчет: сюда относятся не только четкие, выношенные идеи, но также случайные и непроизвольные мысли, не только добровольная и обдуманная принадлежность к какой-либо партии, но также невольная, вынужденная причастность к тем или иным деяниям. Таким образом, событие революции вписывается в изменения, которые претерпело в своем длительном развитии то, что Кине, противопоставлявший непреклонных деятелей Реформации XVI века более снисходительным деятелям революции XVIII века, обозначает термином «темперамент» {10} , а это наводит на серьезные размышления об изменениях в структуре личности, или, говоря словами Элиаса, в психической экономике {11} . Однако достаточно ли подобного расширения темы, чтобы вырваться из сетей телеологического прочтения событий?

10

См.: Quinet E. La Revolution (1865). Paris: Belin, 1987, p. 185—190: «Timidite d’esprit des hommes de la Revolution», p.513—515: «Du Temperament des hommes de la Revolution et de celui des hommes des revolutions religieuses».

11

Elias N. Uber den Prozess der Zivilisation. Soziogenetische und psychogenetische Untersuchungen (1939). Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1969. Франц, пер.: La Civilisation des moeurs; La Dynamique de l’Occident. Paris: Calmann — Levy, 1973; 1975.

Да и вообще, возможно ли избежать этой опасности? Следует ли поступать в духе counter factual history [4] и делать вид, будто мы не знаем, что произошло в конце 80-х годов XVIII столетия, или, еще того лучше, выносить Революцию за скобки и рассуждать так, словно ее и вовсе не было? Разумеется, подобную попытку можно предпринять. Но из чего нужно в этом случае исходить и каким образом исследовать те переплетения слов и дел, которые и образуют ткань французской культуры XVIII столетия? Не поддавшись искушению телеологией, история подверглась бы другой опасности: превратиться в бесконечный перечень разрозненных фактов, который из-за отказа от гипотезы, предлагавшей возможность их упорядочения, сделался бы совершенно хаотичным. Так что волей-неволей приходится ограничить свое поле деятельности рамками, очерченными Морне (а до него самими деятелями Французской революции), и исходить из того, что историческую проблему невозможно рассматривать вне историографического дискурса, ее сформулировавшего. Таким образом, если говорить об основном тезисе книги Морне «Интеллектуальные истоки Французской революции» — тезисе о том, что между идеями, выработанными и распространявшимися просветителями, и самой революцией как событием существовала тесная связь, то мы и принимаем его, и отвергаем, и соглашаемся с ним, и пытаемся его пересмотреть.

4

альтернативной истории

Тэн: от классического разума к революционному духу

Сам Морне относился к своим предшественникам-историкам точно так же. В своей книге он ссылается в основном на две работы: с одной из них он неоднократно спорит, опровергая ее положения, — это работа Ипполита Тэна «Старый порядок», изданная в 1876 году, — другую упоминает изредка, вскользь — это работа Алексиса де Токвиля «Старый порядок и Революция», вышедшая в 1856 году. Остановимся на этих двух трудах, самых крупных в историографии Революции. Морне критикует Тэна по двум направлениям. Прежде всего, с его точки зрения, Тэн чересчур поспешно делает выводы о раннем распространении «революционного духа», основываясь при этом на всем известных, но явно малочисленных текстах, которые он вдобавок толкует превратно. Сам Морне, напротив, убежден, что всякий, кто пытается изучить распространение новых идей, обязан определить степень их проникновения в массы (или сопротивления, которое они встречали на своем пути), привлекая для этого как можно больше свидетельств и черпая сведения не только из литературных и философских источников, но и из воспоминаний частных лиц, опубликованных дневниковых записей, прочитанных лекций, отчетов о заседаниях академий; протоколов собраний масонских лож и наказов депутатам Генеральных Штатов. Правда, при этом Морне довольно неуклюже и не всегда последовательно проводит провозглашенный им принцип, и в результате широта охвата часто оборачивается простым перечнем, а классификация грешит неполнотой и объединяет явления в высшей степени разнородные. Но принцип этот, сохраняющий в целом верность программе, намеченной Лансоном в 1900-е годы {12} , тем не менее послужил основой для исследований, которые в последние двадцать — двадцать пять лет представили историю французской культуры в совершенно новом свете, поскольку упор в них был сделан на изучение «массовой» литературы, типичного образа мыслей, личностей самых заурядных.

12

Lanson G. Programme d’etudes sur l’histoire provinciale de la vie litteraire en France. — Revue d’histoire moderne et contemporaine, 1903, p.445—453; L’histoire litteraire et la sociologie. — Revue de metaphysique et de morale, XII, 1904, p.621—642.

Второй упрек, адресованный Тэну, таков, утверждая, будто «революционный дух» полностью сформировался в старом обществе и нашел свое логическое завершение в трудах философов эпохи Просвещения, он возрождает старую теорию заговора, тезис о запланированности революции. Морне категорически не согласен с таким утверждением. Он говорит: «Люди вроде Ленина или Троцкого желали революции; они ее подготовили, затем совершили, затем возглавили. Во Франции не было ничего подобного. Истоки Революции — одно дело, история Революции — совсем другое» {13} . Это замечание ценно тем, что наводит на размышления о том, что Революция как часть долгого процесса, как совокупность предпосылок, которые вызвали ее наступление, не тождественна Революции как явлению, которое своим внутренним развитием предопределяет собственную политическую и социальную структуру, и никоим образом не сводится к тем условиям, которые сделали ее возможной {14} . Если предположить, что Революция имеет истоки (интеллектуальные, культурные или иные), то ее история ими все же не исчерпывается!

13

Mornet D. Les Origines intellectuelles..., op. cit., p.471.

14

Furet F. Penser la Revolution francaise. Paris: Gallimard, 1978, p.38— 39. Рус. пер.: Фюре Ф. Постижение Французской Революции. Спб., 1998.

Однако критический анализ Морне обходит стороной наиболее парадоксальный и оригинальный тезис книги Тэна: по мнению Тэна, происхождение «революционного духа» восходит к французскому классицизму. В 1874 году в письме к Бутми Тэн излагает план своей будущей книги так: «Я хочу показать, что предками Сен-Жюста и Робеспьера являются Буало, Декарт, Леметр де Саси, Корнель, Расин, Флешье и другие. Их удерживало сознание незыблемости религиозных и монархических догматов; как только эти догматы из-за присущих им крайностей утратили власть над умами и были опровергнуты научным взглядом на мир (Ньютон в изложении Вольтера [5] ), классический дух неизбежно пришел к теории абстрактного естественного человека и идее общественного договора» {15} .

5

Имеется в виду сочинение Вольтера «Основы философии Ньютона» («Elements de philosophie de Newton» 1736-1756).

15

Taine H. L’Ancien Regime (1876), Les Origines de la France contemporaine, t.l. Paris: Laffont, 1986 (письмо к Бутми от 31 июля 1874 г. цитируется во Вступлении Франсуа Леже «Тэн и “Истоки современной Франции”», с. XXXI).

Помимо Просвещения, корни Революции следует искать в торжестве классического «рассуждающего разума». Ставя на место «реальных вещей во всей их глубине и сложности» «абстрактный мир», заменяя реальную личность, существующую в природе и истории, «человеком вообще», классицизм определил главное направление философской мысли и в то же время подорвал исторически сложившиеся устои монархии, поддерживаемые обычным правом.

Неприятие окружающей действительности, лежащее в основе классицизма, найдет свое завершение в стремлении деятелей Революции к искоренению старой и насаждению новой культуры: «Во имя разума, представителем и толкователем которого является только государство, будут отринуты и созданы заново, в согласии с разумом и одним только разумом, все обычаи, праздники, церемонии, одежда, летосчисление, календарь, меры длины и веса, названия времен года, месяцев, недель, дней, населенных пунктов и памятников, имена и фамилии, формулы вежливости, манера изъясняться, приветствия и обращения, стиль беседы и письма, — так, чтобы француз, как некогда пуританин или квакер, полностью переродившись, выражал всем своим видом и всеми своими повадками торжество всемогущего принципа, который делает его новым человеком, и несокрушимой логики, которая лежит в основе его поступков. В этом и будут заключаться итог и полная победа классического разума» {16} .

16

Ibid., р. 187.

Быть может, однако, все это лишь издержки и самообольщение не приемлющей Революцию мысли, которая хочет переписать национальную историю, зная, что она неминуемо завершится разрушительным и ненавистным событием? Нет, пожалуй, дело не в этом или, во всяком случае, не только в этом. Возводя «революционный дух» не к реформаторству эпохи Просвещения, а к самой традиции в ее наиболее почтительных к королевской и божественной власти проявлениях, Тэн видоизменяет топос, сформированный Революцией, которая в своих поисках героев-основоположников ставит рядом с философами эпохи Просвещения только Декарта (которого хотели поместить в Пантеон, но в конечном счете все же не удостоили такой чести). Тэна интересует не та преемственность, которую провозглашали и подчеркивали деятели Революции, а родство, не осознанное самими участниками исторического процесса, он пытается понять, что стоит за их громогласными заявлениями. Тем самым Тэн предлагает рассматривать культурный процесс, в том числе и Революцию, в более широких временных рамках, нежели те, в которых их рассматривали историки как до него, так и после Морне. Кроме того, характеризуя классицизм как неприятие окружающей действительности, как отрицание общественной жизни, Тэн предваряет выводы ученых последующих эпох, которые будут считать этот «отрыв от реальности» отличительной чертой французской литературы XVII и XVIII веков. «Нигде не было такого резкого разграничения стилей, нигде трагическое не уходило так далеко от повседневной жизни, как в трагедии французского классицизма; во всяком случае, европейская литература не знала такого решительного разрыва между вымыслом и реальностью» {17} . Суждение Эриха Ауэрбаха как бы воспроизводит ход мысли Тэна. Ауэрбах также считает, что вся классицистическая эстетика (нашедшая свое выражение не только в классицистической трагедии, но и в литературе Просвещения) ставит на место конкретной повседневности, практической политики, человеческой индивидуальности абстрактное, мифическое, универсальное человечество. За двадцать лет до вывода Тэна Токвиль, рассматривая более короткий отрезок времени, также указал на несоответствие «абстрактного мира» разума миру «реальных вещей во всей их глубине и сложности», но он выбрал для своего противопоставления другую пару категорий: «литературную политику» и «деловую практику».

17

Auerbach Е. Mimesis. Dargestelte Wirklichkeit in der abendlandischen Literatur. Bern: Francke AG Verlag, 1946, chap.XV (франц. пер.: Mimesis. La representation de la realite dans la litterature occidentale. Paris: Gallimard, 1968, p.365—394, citation p.388. Рус. пер.: Ауэрбах Э. Мимесис. M., 1976, гл. XV, c. 362—395, цитата cp. c. 389.

Токвиль: литературная политика против деловой практики

Токвиль стремился прежде всего понять парадокс: почему неминуемым завершением долгой эволюции, в ходе которой вся власть постепенно сосредоточилась в руках короля, стала Революция — внезапное и полное крушение монархии: «Революция менее всего была событием случайным. И хотя она застигла мир врасплох, она, однако, была завершением длительной работы, стремительным и бурным окончанием дела, над которым трудились десятки поколений. Не будь Революции, старое общественное здание все равно повсеместно обрушилось бы, где раньше, где позднее. Только оно разрушалось бы постепенно, камень за камнем, а не обвалилось бы все разом. Внезапно, болезненным резким усилием, без перехода, без предосторожностей и без пощады Революция завершила дело, которое мало-помалу завершилось бы само собой. Вот в чем ее значение» {18} . Значение Революции полностью исчерпывается тем процессом, который явился ее началом и причиной, но от этого она не перестает быть прорывом, внезапность и решительность которого из этого процесса никак не вытекают. Чтобы объяснить этот прорыв, нужно исходить из иных обстоятельств. Они обрисованы в третьей книге «Старого порядка и Революции», где делается попытка проследить многовековую эволюцию, сообщающую Революции смысл и неизбежность. Для этого исследователь берет короткий отрезок времени (тридцать-сорок лет, предшествующих Революции) и пытается обнаружить сдвиги в культуре, которые привели к стремительной смене идей и чувств. Не последнюю роль в этих сдвигах сыграли интеллектуалы.

18

Tocqueville A. de. L’Ancien Regime et la Revolution. Paris: Gallimard, 1967, р.81. Рус. пер.: Токвиль А. де. Старый порядок и Революция. Пер. М. Федоровой. Науч. ред. А.Руткевич. М., 1997, с.24. Почти все цитаты, кроме цитат из первой главы III книги, даются по этому изданию.