Культурные истоки французской революции

Именно это сужение, не допускающее к участию в политике большую часть населения, придает такую важность спорам, которые велись на протяжении XVIII века о понятии представительства. Исключенный из общественно-политической сферы по причине своей «литературной» ущербности, народ все-таки должен быть в ней каким-то образом «представлен»; его представителями должны стать те, чье призвание — опекать народ и говорить от его имени то, что он не в состоянии выразить сам. Поэтому все политические высказывания, затрагивающие вопросы власти в обществе, каждое на свой лад, развивают теорию представительства. Вслед за Китом М. Бейкером можно выделить три типа представительства: абсолютистский, согласно которому король — единственно возможный представитель королевства, разделенного на классы, сословия и гильдии; судебный, при котором выразителями народного одобрения или несогласия выступают парламенты; административный, когда интересы общества представляют муниципальные и провинциальные собрания, исповедующие в качестве основополагающего принципа уже не сословные привилегии, а пользу, приносимую обществу (т.е. имущественное положение) {34} . Эти три противоположных и взаимоисключающих типа представительства сходятся в одном: власть принадлежит (или должна принадлежать) правительству и государству. В отличие от них новое общественное пространство выдвигает другой тип представительства, который отвергает понятие о каких-либо представительных органах (независимо от типа представительства: монархического, парламентского или административного) и постулирует существование единодушия, обозначаемого категорией общественного мнения и сполна представленного теми, кто способен стать его глашатаями: просвещенными людьми.

34

Baker К. M.

Representation. — In: The Political Culture of the Old Regime. Ed. К. M. Baker. Oxford: Pergamon Press, 1987, p.469—492 (перепечатано под заглавием «Representation Redefined» в кн.: Baker K.M. Inventing the French Revolution. Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century, op. cit. [примем. 22], p.224—251).

Публичное пользование разумом

Чтение книги Хабермаса наводит нас на размышления о соотношении понятий публичного и частного; эти понятия впервые были соотнесены Кантом в статье «Ответ на вопрос: Что такое Просвещение?», опубликованной в декабре 1784 года в «Берлинском ежемесячнике» {35} ; на этой статье мы и остановимся. Кант рассуждает об условиях, необходимых для распространения Просвещения, отождествляемого им с выходом человечества из состояния несовершеннолетия. По его мнению, таких условий два. Во-первых, переход к совершеннолетию заключается в обретении каждым человеком умения пользоваться своим собственным разумом и способности освобождаться от стесняющих деятельность разума «положений и формул — этих механических орудий употребления разума, вернее, злоупотребления природными дарованиями». Итак, Просвещение предполагает разрыв с принятыми на веру, доставшимися в наследство идеями и обязанность каждого думать самостоятельно.

35

KantI. Beantwortung der Frage: Was ist Aufklarung? — Berlinische Monatsschrift, 1784 (франц. пер.: Reponse a la question: Qu’est-ce que les Lumieres? — La Philosophie de l’histoire (opuscules). Paris: Denoel/Gonthier, «Mediations», 1983, p.46—55). См. три комментария к этому тексту: Cassirer Е. Kants Leben und Lehre. Berlin: 1918 (англ, пер.: Kant’s Life and Thought. New Haven: Yale University Press, 1981, p.227—228, 368); Habermas J. Strukturwandel der Offentlichkeit, op. cit. (франц. пер.: L’Espace public, op. cit., p.112—126); Foucault M. Afterword: the Subject and the Power. — In: Dreyfus H.L., Rabinow P. Michel Foucault. Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago: University of Chicago Press, 1982, p.208—226, в частности, p.215—216, а также: Un cours inedit. — Le Magazine litteraire, n° 207,1984, p.35—39. В восьми следующих подглавах все цитаты, данные без ссылок, взяты из этого текста Канта. Рус. пер.: Кант И. Ответ на вопрос: что такое Просвещение? 1784. — Кант И. Соч. в 6-ти т., т. 6. М., 1966, с.25—35. Пер. Ц.Г. Арзаканьяна. Почти все цитаты даны по этому изданию.

Но большинству людей нелегко решиться на этот шаг — так сильна старая привычка, «ставшая [...] почти естественной», и так велик и непререкаем авторитет опекунов, на которых человечество возложило бремя думать за него: «Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги». Но отдельные, разобщенные, существующие сами по себе люди не могут изменить образа мыслей всего человечества, а это является необходимым условием распространения Просвещения. «Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоставить ей свободу»: образование сообщества, где каждый имеет возможность отстаивать все лучшее, что в нем есть, где каждый, у кого зарождаются дерзкие идеи, имеет возможность найти себе единомышленников, является, таким образом, необходимым условием наступления века Просвещения.

Дойдя в своих рассуждениях до этого места, Кант проводит различие между «публичным» и «частным» пользованием разумом, причем последнее он понимает весьма своеобразно, что находит выражение в несколько парадоксальной формулировке. По Канту, частное применение разума — это «такое, которое осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе». Тем самым частное пользование разумом связано с исполнением либо служебных обязанностей (он приводит примеры: офицер, выполняющий приказ, священнослужитель, наставляющий свою паству), либо непосредственного долга (гражданин, уплачивающий в государственную казну установленные налоги). В этих случаях человеку следует не рассуждать, а действовать — действовать во ищя «общественных целей», то есть во имя обеспечения самого существования сообщества, к которому принадлежат и офицер, и священник, и налогоплательщик — Кант пишет о необходимости «посредством искусственного единодушия направлять их на осуществление общественных целей». Это беспрекословное повиновение, не оставляя места для критики или субъективного мнения, не наносит никакого ущерба Просвещению, поскольку позволяет избежать распада общества, к которому неминуемо привел бы отказ от дисциплины.

Но почему это пользование разумом, которое с точки зрения прежних дефиниций, отождествлявших «публичность» с тисками государственной или религиозной власти, кажется наиболее «публичным» из всех, Кант называет «частным», опрокидывая тем самым принятые представления? Развивая пример со служителем Церкви — священником, читающим проповедь прихожанам, Кант так обосновывает свое парадоксальное определение: «Применение священником своего разума перед своими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей». Итак, категория частного отсылает к природе сообщества, где применяется способность суждения. Прихожане отдельной церкви, вся Церковь, армия, даже государство — все это отдельные, ограниченные, локализованные группы людей. В этом их коренное отличие от «общества граждан мира», которое не имеет территориальных границ и открыто для всех. Социальные «семьи», какова бы ни была их численность и природа, также являются частями, на которые дробится всемирное сообщество, поэтому их следует рассматривать как нечто принадлежащее к сфере «частного», в отличие от «публики», которая характеризуется не тем, что она в качестве субъекта и движущей силы принимает участие в осуществлении какой-то особой власти, но своим соответствием человечеству в целом.

Таким образом, осуществляющееся во всемирном масштабе публичное применение разума диаметрально противоположно «частному» его применению, которое имеет место в определенной области и не выходит за пределы узкого круга людей. «Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым перед всей читающей публикой»: «как ученым» — значит, как членом общества, которое не знает классовых и сословных различий; «перед всей читающей публикой» — значит, обращаясь к сообществу, которое определяется отнюдь не тем, какое положение занимают его члены. Таким образом, «публика», необходимая для наступления века Просвещения, должна обладать неограниченной свободой; она будет состоять из личностей, которые имеют равные права, обладают самостоятельностью мышления, говорят от своего собственного имени и способны пользоваться при общении с единомышленниками письменной речью. Ни одна область не должна быть исключена из их критического рассмотрения: ни искусства, ни науки, ни «религиозные дела», ни «законодательство». Государя (Фридриха II) потому и называют просвещенным, что он позволяет публичному применению разума развиваться свободно и непринужденно, давая таким образом людям возможность выйти из состояния несовершеннолетия. Подобная терпимость совершенно безопасна для «гражданского порядка» (исполнение долга и служебные обязанности накладывают ограничения на пользование разумом и охраняют порядок) и должна служить примером для подражания: «Этот дух свободы распространяется также вовне, даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятствиями, созданными правительством, неверно понимающим самого себя» (что можно видеть во Французском королевстве, которое Кант, быть может, имеет в виду, хотя и не называет его).

В этом тексте Кант порывает с двумя общепринятыми понятиями. С одной стороны, он предлагает необычное противопоставление: публичное — частное, не только отождествляя публичное пользование разумом с суждениями, вынесенными и высказанными частными лицами, которые выступают «как ученые» или «в качестве эрудитов» (что запомнит Хабермас), более того, он определяет сферу публичного как область универсального, а сферу частного — как область интересов отдельных людей, «домашних» интересов, даже когда речь идет об интересах Церкви и Государства. С другой стороны, Кант по-новому ставит вопрос о том, до каких пределов может простираться критическая деятельность. Эти пределы обусловлены уже не предметом размышления, как в «Рассуждении» Декарта, который с самого начала заявляет, что есть области, заповедные для методического сомнения. Кант считает, что пределы критической деятельности зависят от положения мыслящего субъекта: когда он исполняет свой долг либо служебные обязанности, его свобода весьма ограничена, зато когда он действует как член «общества граждан мира», ничто не стесняет его свободу.

Единство этого общества граждан мира обеспечивается хождением письменного слова, ибо оно делает возможным обмен мыслями и обсуждение идей. Это очень важно для Канта, и «публичное пользование разумом» неизменно ассоциируется у него с созданием или чтением письменного слова: всякий должен иметь «свободу в качестве ученого публично, то есть в своих сочинениях, делать замечания относительно недостатков в существующем устройстве» (курсив мой. — Р.Ш.). Итак, в основе понятия «публика» для Канта лежат не новые формы интеллектуального общения (клубы, кофейни, ученые общества, масонские ложи) — вероятно, дело здесь в том, что последние сохраняют нечто от «домашнего собрания», объединяя людей в особое, отдельное сообщество. Не связана публика и с идеальным жизненным укладом античного города, где преобладало устное общение, где члены общества жили бок о бок друг с другом, сообща обсуждая услышанное. Только письменное слово, которое позволяет обмениваться мыслями с отсутствующим собеседником и создает автономное пространство для обсуждения идей, и является для Канта приемлемым образом универсального.

В основе его представлений о сфере публичного применения разума лежит деятельность Res Publica Litterarum, которая еще до Просвещения объединяла ученых и эрудитов посредством переписки и печатного слова {36} . Основанная на свободном выборе идеологических позиций, равенстве между собеседниками, полном бескорыстии интеллектуальных занятий, Литературная Республика (которую изобрели не философы эпохи Просвещения, а ученые мужи предыдущего столетия) являет собой образец и опору свободного и публичного рассмотрения вопросов религии и законодательства. В то же время такая отсылка означает несовпадение теоретического определения публики как сообщества, обнимающего весь мир, с тем, из кого она состоит в действительности. Во времена Канта «читающая публика» — это далеко не все общество, а если говорить о людях пишущих, то их круг еще более узок. Таким образом, расстояние, неизбежно отделяющее «публику» от народа в целом, связано с тем, что «еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого». (Мы могли бы добавить: и в искусствах, науках и законодательстве.) «Общество граждан мира» только потенциально состоит из «людей в целом». Когда все люди действительно объединятся в общество граждан мира, тогда можно будет говорить о «наступлении Просвещенного века».

36

Для интеллектуальной деятельности в XVII веке было характерно то, что образованные люди, по большей части вольнодумцы, переписывались, обменивались рукописями, посылали друг другу книги в подарок или одалживали их для чтения; затем, во второй половине столетия, к этому прибавилось чтение научных газет и журналов (ср. Mandrou R. Des humanistes aux hommes de science (XVI^e et XVII^e siecles). Paris: Ed. du Seuil, 1973, p. 151—153, 207—215; Roche D. Correspondance et voyage au XVIII^e siecle: le reseau de sociabilite d’un academicien provincial, Seguier de Nimes. — In: Les Republicains des lettres. Gens de culture et Lumiere au XVIII^e siecle. Paris: Fayard, 1988, p.263—280). У Канта мы видим, что в Германии интеллектуальная деятельность еще сильнее зависит от хождения письменного слова, чем во Франции, где все интеллектуалы сосредоточены в одном месте — в столице. В 1827 году Гете отметит эту национальную особенность: «Наши таланты и умные головы рассеяны по всей Германии. Один живет в Вене, другой — в Берлине, третий — в Кенигсберге, четвертый — в Бонне или в Дюссельдорфе, их разделяют пятьдесят или сто миль, так что личные встречи и личный обмен мнениями — вещи весьма редкие». (Цит. по: Elias N. Uber den Prozess der Zivilisation. Soziogenetische und psychogenetische Untersuchungen (1939), op. cit [примеч.11], tl, p.33—34.) Ср. также: Dibon Р. Communication in Respublica litteraria of the 17^th Century. — Res Publica Litterarum, I, 1978, p.42—55.

Публика против народа

Противоположность публики и народа, которую Кант считает временной, свойственной определенному веку, находящемуся «на пути к Просвещению», но еще не являющемуся «просвещенным», другие мыслители XVIII столетия рассматривают как постоянную и свойственную всякому обществу. «Публика не есть народ» — это замечание недвусмысленно говорит о том, что в последние десятилетия Старого порядка общественное мнение находится в разительном противоречии с мнением большинства {37} . Об этом ярко свидетельствуют лексические контрасты: Кондорсе противопоставляет понятие «мнение» «черни», Мармонтель — «мнение литераторов» «мнению толпы», а д’Аламбер — «истинно просвещенную публику» «слепой шумливой толпе». Кондорсе (в другом месте) резко разграничивает «мнение просвещенных людей, которое предваряет общественное мнение и в конечном счете определяет его», и «мнение народа». Общественное мнение обладает верховной властью, выносит окончательный приговор, оно непоколебимо, едино и зиждется на разуме. Эта твердость, не допускающая ни отклонений, ни разброда, делает его суждения всеобщими, а приговоры — не подлежащими обжалованию. Таким образом, общественное мнение является полной противоположностью мнению народа, неоднородному, переменчивому, не чуждому предрассудков и предвзятости.

37

Ozouf M. L’Opinion publique. — In: The Political Culture of the Old Regime, op. cit., p.419—434; цитаты взяты из примем. 24, с.432—433 (перепечатано под заглавием: Le concept d’opinion publique au XVIII^e siecle. — In: L’Homme regenere. Essais sur la Revolution francaise. Paris: Gallimard, p.21—53).

Из этих высказываний видно, сколь живучи старые представления о народе, изображаемом как прямая противоположность публике, чье мнение должно быть законом. Толковые словари, от Ришле до Фюретьера, от Академического словаря до Словаря Треву, в статье «Народ» на протяжении всего столетия неизменно отмечают непостоянство народного мнения {38} .

Вот что мы читаем в издании 1727 года Всеобщего словаря фюретьера: «Народ везде народ, то есть глупый, суетный, охочий до новостей». Далее приводятся два примера употребления этого слова: «У народа есть обычай ненавидеть других за их достоинства» (Вуатюр) и «В настроении народа не бывает середины. Если его не держать в страхе, его следует страшиться; но когда он трепещет, его можно безнаказанно презирать» (д’Абланкур). Мечущийся из крайности в крайность, переменчивый, ненадежный, слепой — так характеризуют народ словари XVIII века. Это все тот же народ, который в трагедии всегда готов переметнуться на сторону противника, то покорный, то мятежный, но всякий раз действующий по чужому наущению. Так, в последнем акте пьесы Корнеля «Никомед», сыгранной зимой 1650 года и опубликованной в 1651 году, народ — только орудие в руках власть имущих. Подстрекаемый Лаодикой:

38

Fleury E. Le Peuple en dictionnaires (fin XVII^e siecle — XVIII^e siecle). Diplome d’etudes approfondies. Paris: Ecole des hautes etudes en sciences sociales, 1986 (машинопись).