Культурные истоки французской революции
Шрифт:
Формирование публики
Преобразование публики в некую инстанцию, приговоры которой имеют большую силу, чем приговоры, вынесенные официальными судебными органами, происходит в несколько этапов. Рассмотрим два примера. Обратимся к судебным документам в собственном смысле слова, а именно к докладным запискам, которые начиная с 1770 года адвокаты и тяжущиеся стороны публикуют в большом количестве. Мальзерб в своем выступлении 1775 года, направленном против судейских чиновников, которые, осуждая публику, считали, что ей «не пристало брать на себя роль судьи судов», встает на ее защиту. Он пишет: «По сути своей Правосудие во Франции носит публичный характер. Все дела обсуждаются в открытых заседаниях; и призывать публику в свидетели посредством издания докладных записок означает всего лишь расширять аудиторию, пришедшую на слушание дела» {52} . Во всех случаях речь идет о том, чтобы представить на суд публики дело, разбирающееся в судебном учреждении. Чтобы превратить единичную тяжбу, разрешающую спор между двумя частными лицами, тяжбу, где члены суда удаляются на совещание и выносят решение при закрытых дверях, в публичное обсуждение, задача которого — выяснение истины и открытое вынесение окончательного приговора, нужно соблюдать определенные правила.
52
Malesherbes., op. cit., p.269—270.
Самое главное — показать типичность судебного дела и его значение для общества. Таков план, предлагаемый адвокатом Лакретелем: «Всякое частное дело, которое вызывает соображения общего порядка, дело, которое может привлечь пристальное
53
Maza S. Le tribunal de la nation: les memoires judiciaires et l’opinion publique a la fin de l’Ancien Regime. — Annales ESC, 1987, p.73—90. Мы заимствуем из этой статьи цитаты для наших рассуждений о докладных записках. См. также: Maza S. Domestic Melodrama as Political Ideology: The Case of the Comte de Sanois. — American Historical Review, Vol.94, N 5, 1989, p.1249—1265, а из более ранних работ см.: Luserbrink H.-J. L’affaire Clereaux (Rouen, 1786—1790). Affrontements ideologiques et tensions institutionnelles autour de la scene judiciaire au XVIIIe siecle. — Studies on Voltaire and the Eighteenth Century, 191, 1980, p.892—900; Renwick J. Voltaire et Morangies 1772—1773 ou les Lumieres l’ont echappe belle. — Studies on Voltaire and the Eighteenth Century, 202, 1982.
Чтобы привлечь внимание публики, необходимо выполнить еще два условия. Во-первых, надо снять покров тайны с судебного разбирательства, используя все возможности печатного слова: следовательно, докладные записки надо издавать большими тиражами (не менее 3000 экземпляров, лучше 6000, иногда 10 000 и даже больше) и продавать по доступной цене, а то и вовсе распространять бесплатно. Во-вторых, надо изъясняться не канцелярским стилем, каким принято составлять официальные бумаги, а литературным языком, который ориентируется на жанры, имеющие успех, и придает рассказу мелодраматическую окраску, либо излагать события от первого лица, выставляя напоказ свое «я» и сообщая таким образом судебной речи достоверность, в духе современной литературы. Обобщение частного, обнародование секретного, «литературизация» речи — вот средства, которые позволяют адвокатам апеллировать к общественному мнению и объявлять себя при этом его полномочными представителями.
Прежде частных лиц связывали с королем отношения непосредственные, доверительные, совершенно особые, король был гарантом и хранителем семейных тайн; теперь эти отношения уступили место отношениям совсем другого рода: люди стали выставлять частные разногласия на всеобщее обозрение {54} . С этой точки зрения докладные записки являются оборотной стороной указов о заточении в тюрьму без суда и следствия, которые король издавал в ответ на просьбы семейств, пытавшихся положить конец распущенности нравов, пятнающей их честь: то, что королевские указы скрывают, записки выносят на суд, то могущество, которое дает указам неограниченная власть короля, записки надеются получить благодаря поддержке общественного мнения, те скандалы, которые королевские указы стараются замять, записки делают предметом обсуждения. «Политизация частной жизни», таким образом, явилась плодом процесса «приватизации», который служил основой для возникновения нового общественного пространства, позволив личности постепенно добиться самостоятельности и освободиться от власти государства.
54
Farge A. Familles: l’honneur et le secret. — In: Histoire de la vie privee. Sous la direction de Ph. Aries et G. Duby, t.III. De la Renaissance aux Lumieres. Volume dirige par R. Chartier. Paris: Ed. du Seuil, 1986, p.580— 617; Farge A., Foucault M. Le Desordre des familles. Lettres de cachet des Archives de la Bastille. Paris: Gallimard/fulliard, «Archives», 1982.
Публика становится арбитром и в критике произведений искусства. Начиная с 1737 года, когда Салоны превращаются в регулярные мероприятия, собирающие множество посетителей, право на эстетическую оценку, до тех пор принадлежавшее узкому кругу, который обладал на нее монопольным правом (Королевская Академия живописи и скульптуры, аристократические кружки и духовные объединения, коллекционеры произведений искусства и торговцы картинами), переходит к смешанной и многочисленной публике, которая выносит свои суждения о картинах, вывешиваемых в Квадратной гостиной Лувра (Салоне). В этом случае превращение толпы посетителей выставок в ценителей и судей произведений искусства также происходит не без труда. Как пишет Томас Кроу, для тех, кто выступал против прежних авторитетов, отстаивая вкусы и потребности новых зрителей, главным вопросом был следующий: «Каким образом зрительская масса (an audience) оказалась способной превратиться в публику (a public), то есть в сообщество, которое диктует законы художественной деятельности и оценивает ее плоды? Зрители (the audience) являются конкретным воплощением публики, но не тождественны ей [...]. Публика с четко очерченными контурами и ясно выраженной волей рождается благодаря усилиям тех, кто желает эту волю выразить; с того момента, когда достаточное число зрителей начинает верить выразителям мнения публики, эта последняя обретает возможность оказывать решающее воздействие на художественное творчество» {55} .
55
Crow TE. Painters and Public Life in Eighteenth-Century Paris. New Haven and London: Yale University Press, 1985; citation p.5.
Академия, знатоки живописи, сами художники всячески противились превращению зрителей в публику. Тем не менее это превращение произошло, чему в первую очередь способствовали статьи независимых критиков, часто анонимные, порой подписанные вымышленным именем, число которых возросло после 1770-х годов; у статей этих было гораздо больше читателей, чем у обзоров Дидро, которые предназначались исключительно для подписчиков «Литературной корреспонденции» Мельхиора Гримма [9] . Подобно тому, как публика, призываемая в качестве арбитра, обретала в адвокатах, предававших гласности докладные записки, выразителей своего мнения, тот, кто считался эталоном вкуса в живописи, обретал в критиках, признававших его законодателем в области эстетики, своих первых толкователей.
9
Речь идет о «Литературной, философской и критической корреспонденции» — рукописном журнале Фридриха Мельхиора Гримма, выходившем в 1753—1790 гг. в количестве 15 экземпляров. Среди его подписчиков были Екатерина II, короли Швеции и Польши, герцогиня Саксен-Готская, видные вельможи при европейских дворах.
Несмотря на то, что общественное мнение определяется как концептуальное понятие и выражается не в социологических терминах (а может быть, именно по этой причине), ссылками на него пестрят речи представителей различных сословий — политиков, чиновников, судейских; в течение последних двух-трех десятилетий Старого порядка оно действует как мощное орудие осуждения или узаконения того или иного института. Действительно, общественное мнение укрепляет авторитет всех тех, кто, утверждая, что признает только его приговоры, самим этим заявлением ставит себя в положение глашатая его суждений. Именно благодаря тому, что литераторы как объединенная, просвещенная, суверенная публика задавали тон общественному мнению, они смогли стать, как пишет Токвиль, «самыми влиятельными политиками». Всеобъемлющая по самой своей природе публика должна включать в себя всех людей, но на самом деле не все люди способны к критическому применению разума. Общественное пространство, неподвластное государю, таким образом, не имеет ничего общего с переменчивыми мнениями и слепыми чувствами толпы. Хорошо видно, что публика и народ — не одно и то же, и со времен Мальзерба
до эпохи Канта граница между публикой и народом совпадает с границей между теми, кто умеет воспринимать и создавать письменное слово, и теми, кто этого не умеет.Глава 3.
«ПУТЬ КНИГОПЕЧАТАНИЯ». КНИЖНОЕ ДЕЛО И ПОЛЕ ЛИТЕРАТУРНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Чтобы рассмотреть отношения, которые связывают появление общественного пространства с хождением печатного слова, мы будем исходить из двух текстов, написанных примерно в одно время: во-первых, это «Записки о книгопечатании», составленные в 1758-1759 годах Мальзербом, который был назначен директором Книжного департамента в 1750 году {56} ; во-вторых, это «Записка о свободе печати» (начиная с XIX в. она получила известность под названием «Письмо об издании книг», и речь в ней шла о рукописных произведениях), которая была написана Дидро в конце 1763 года по просьбе объединения парижских издателей и, в частности, управляющего делами этого объединения Ле Бретона, бывшего одним из издателей Энциклопедии {57} . Близкие по времени написания, эти тексты близки и по своему предназначению. «Записки» Мальзерба адресованы влиятельному лицу, которое должно было передать их дофину: этим влиятельным лицом, без сомнения, был Гийом де Ламуаньон, родной отец Мальзерба; Ламуаньон с 1750 года был канцлером и отвечал за книгопечатание. Записка Дидро в свой черед была послана от имени объединения книгоиздателей Сартину, который в 1763 году занял место Мальзерба; когда Ламуаньон впал в немилость, Мальзерб оставил пост директора Книжного департамента и посвятил все свое время Высшему податному суду, председателем которого он являлся. Итак, авторы обеих Записок обращаются в то ведомство, куда представляют на рассмотрение проекты реформ и подают жалобы, но ни тот, ни другой не предназначают свои тексты для печати (действительно, «Записки» Мальзерба будут опубликованы только в 1809 г., а «Записка» Дидро — в 1861-м).
56
Malesherbes. Memoires sur la librairie et sur la liberte de la presse. Introduction et notes by G.E. Rodmell. Chapel Hill: North Carolina Studies in the Romance Languages and Literatures, 1979. Все цитаты из «Записок» Мальзерба приводятся по этому изданию. В скобках после буквы М. указывается номер страницы. Об этих «Записках» см.: Birn R. Malesherbes and the Call for a Free Press. — In: Revolution in Print. The Press in France 1775—1800. Ed. R. Damton and D. Roche. Berkeley and. Los Angeles: University of California Press in collaboration with the New York Public Library, 1989, p.50—66.
57
Diderot D. Sur la liberte de la presse, texte partiel etabli, presente et annote parj. Proust. Paris: Editions sociales, «Les Classiques du peuple», 1964. Все цитаты из данного текста Дидро приводятся по этому изданию. В скобках после буквы Д. указан номер страницы. Другое издание этого текста под названием «Lettre historique et politique sur le commerce de la librairie» cm.: Diderot D. Oeuvres completes. Paris, Club francais du livre, t.V, p.305—381. Об этой записке см.: Proust J. Pour servir a une edition critique de la Lettre sur le commerce de la librairie. — Diderot Studies, III, 1961, p.321—345.
Правда, в 1769 году Дидро подумывал о публикации своей «Записки» и собирался включить ее в сборник наряду с другими статьями. В письме к госпоже де Мо он пишет: «Я хотел бы присовокупить к этому отрывок о свободе печати, где я излагаю историю принципов книгопечатания, породившие их обстоятельства, указываю, какие из этих принципов следует сохранить, а какие отменить» {58} . Выражение «свобода печати» (т.е. свобода публиковать любое произведение: книгу, официальный документ или дневник) приходит на ум и Мальзербу, который, критикуя издержки цензуры, замечает: «Они [цензоры] боятся огорчить министров, как будто высокий пост не является достаточным вознаграждением за те мелкие неприятности, которые могла бы им причинить свобода печати» (М., с. 121). Для Мальзерба, как и для Дидро, свобода печати — главное. Оба считают, что она необходима для выяснения истины: «Книги приносят зло; но ум человеческий развивается, и развитие его ведет к всеобщему благу. Бывают ошибки, но в конечном счете истина всегда торжествует» (М., с. 110): «Я не стану спорить, если эти опасные книги [т.е. запрещенные книги] и вправду так опасны, как нас пытаются уверить; если ложь [софизм] рано или поздно не выходит наружу и не подвергается презрению; если истине, которую невозможно задушить и которая, постепенно проникая в умы и почти незаметно завоевывая их, в один прекрасный день одерживает верх над укоренившимися предрассудками и становится всеобщей, действительно грозит опасность» (Д., с. 87).
58
Эту цитату приводит Жак Пруст в кн.: Diderot. Sur la liberte de la presse, op. cit., p.7.
Кризисы 1750-х годов
За этими строками угадываются три кризиса, которые в конце 1750-х годов пошатнули не только систему книжной цензуры и полицейского надзора за издательской деятельностью, но и саму королевскую власть. Первый кризис — политический — связан с кризисом янсенизма, который проявлялся в отказе янсенистским священникам в соборовании. В 1751 году архиепископ Парижский отдает приказ своему клиру соборовать только тех священников, которые представят свидетельство об исповеди за подписью священника, являющегося приверженцем буллы Unigenitus, где осуждался янсенизм. Это событие положило начало его вражде с Парижским парламентом, который выступил в защиту тех, кто подвергался такому насилию. Поскольку король отменил несколько решений Парламента (в частности, его постановления об аресте священников, которые не допускали янсенистов к причастию), то борьба разворачивается прежде всего вокруг полномочий Парламента. Борьба эта резко обостряется с декабря 1756 года, когда Парижский парламент, на заседаниях которого Людовик XV регулярно присутствует лично, вынужден под его давлением зарегистрировать несколько деклараций и эдиктов, которые резко ограничивают права его советников. События развиваются стремительно: 5 января 1757 года отмечено неудачным покушением Дамьена на короля, 11 января происходит арест двух чиновников парламента Бретани, который отчаянно противился введению в июле 1756 года нового бессословного налога, 27 января — изгнание шестнадцати членов Парижского парламента, отказавшихся исполнять свои обязанности во время декабрьского королевского заседания. Кризис продолжается все лето 1757 года и заканчивается только в сентябре примирением короля с Парламентом {59} . На фоне этого кризиса разворачиваются два судебных дела, о которых и Мальзерб, и Дидро все время помнят, когда пишут свои записки о книгопечатании, и этот фон определяет их значение.
59
Van Kley D. The Damiens Affair and the Unraveling of the Ancien Regime, 1750—1770. Princeton: Princeton University Press, 1984.
Действительно, Мальзерб несколько раз намекает на столкновение между Парламентом и королем по поводу трактата Гельвеция «Об уме». Это произведение (за исключением нескольких купюр) было одобрено двумя цензорами, в мае 1758 года получило привилегию на публикацию и два месяца спустя вышло из печати. Тут-то и разразился скандал из-за «иррелигиозности» книги, где говорится, что нравственность проистекает из опыта и зависит от изменяющихся требований общественного блага, а не от незыблемых религиозных заповедей, проповедуемых Церковью. Постановление Королевского Совета от 10 августа 1758 года отзывает привилегию, и Гельвеций вынужден публично отречься от своей книги, так же как и ее первый цензор, Терсье, который не нашел в рукописи ничего предосудительного. Несмотря на постановление Королевского Совета, 23 января 1759 года Парламент принимает решение включить книгу Гельвеция в список подозрительных произведений, которые подлежат суду. 6 февраля книгу Гельвеция приговаривают к сожжению, и четыре дня спустя приговор приводят в исполнение {60} . Это событие привлекает внимание публики, поскольку оно разоблачает и непоследовательность королевской цензуры, и притязания Парламента, присвоившего себе право судить книгу и выносить ей обвинительный приговор уже после того, как король отозвал привилегию.
60
Ozanam D. La disgrace d’un premier commis: Tercier et l’affaire de «l’Esprit» (1758—1759). — Bibliotheque de l’Ecole des Chartes, CXIII, 1955, p. 140—170; Grosclaude P. Malesherbes temoin et interprete de son temps. Paris: Librairie Fichbacher, 1961, p.120—127.