Куриный Бог (сборник)

— Ты что, вот так его… хранила? — спросил он.

Она смущенно улыбнулась:

— Ты ж мне его подарил.

— Сонька, — сказал он, — я тебя люблю. Дашь поносить?

— В обмен на брильянты? — спросила она деловито.

— Заметано. Только… больше восьми каратов я не потяну.

— Я так и знала, — горько сказала она, — ты лузер.

— Ну, лузер. Иди одевайся.

Самые простые решения, думал он, держа камешек на ладони, они самые правильные. Все верно. Почему бы тем, кем бы онини были, тоже не выбирать самые простые решения? Зачем нужны сложности, когда есть подручный материал, когда древние архетипы сами работают на тебя?

— Договор? — прошептал он и сжал руку.

И ощутил, как быстро, слишком быстро нагревается в кулаке маленький Куриный Бог.

Подземное море

Артемий Михайлович обнаружил себя в совершенно незнакомом месте.

Ничего странного в этом вроде бы не было, поскольку он уснул в дороге, но, во-первых, трамвай не машина и даже не автобус, и сойти с маршрута он в принципе не способен. Во-вторых, Артемий Михайлович ездил этим маршрутом уже лет двадцать. Он видел, как город постепенно менялся, рушились старые дома и поднимались новые, тополиные ветки укорачивались до безобразных обрубков, потом выбрасывали стремительные пучки зелени, которая вскоре становилась жестяной, сворачивалась в трубку, бурела и опадала, желтые листья ложились на синий асфальт, а легкая Шуховская башня то чернела в светлом небе, то, напротив, желтела, подсвеченная, в темном. Магазинчик сладостей при знаменитой кондитерской фабрике как работал с незапамятных времен, так и продолжал работать по сию пору, а вот магазин «Молоко» на углу переименовали в «Мини-маркет», а потом и вовсе в «Интим», потом часть лампочек в слове «Интим» выгорела, а позже пропала и сама вывеска, и дверь заросла досками крест-накрест.

Все меньше по вечерам оставалось освещенных окон, вместо занавесок и фикусов в окнах виднелись навесные потолки и точечные светильники, потом светильники как по команде гасли, и бывало так, что трамвай, погромыхивая, тащился несколько минут мимо совершенно темных громадин, в которых не светилось ни одного окна. И все реже удавалось Артемию Михайловичу играть по дороге в обычную свою игру, представляя себя кем-то из жителей за освещенными окнами. Люди, мелькающие иногда в узкой щели между занавесками, кажутся яркими и красивыми, а, следовательно, жизнь у них должна быть такой же яркой и красивой. Артемий Михайлович, впрочем, не признался бы в своих смешных мечтах и очень удивился бы, услышав, что так развлекают себя все, кто старается в трамвае сесть поближе к окну, а не поближе к выходу.

К слову сказать, те, кто при свободных местах старается сесть ближе к выходу, энергичны, напористы и озабочены домашними делами, либо, напротив, как ни странно, чрезмерно застенчивы — им неуютна сама мысль тревожить кого-то, протискиваясь от своего места у окна к раздвижной двери. Те же, кто предпочитает сидеть у окна, склонны к равнодушному наблюдению за окружающим пространством и к некоторой мечтательности. Часто сидящих рядом они и вовсе не замечают и только потом, вдруг встрепенувшись, обнаруживают, что вместо приятной блондинки в перетянутой ремешком норковой шубке рядом громоздится угрюмая старуха в сером фестончатом платке козьего пуха поверх серого же драпового пальто с битым молью цигейковым воротником. И когда только она успела сесть?

Именно по этой причине — из-за старух, облюбовавших маршрут вследствие близости нескольких церквей и одной больницы, — Артемий Михайлович предпочитал двойные сиденья и место у окошка. Слишком часто на одиночных приходится вставать, освобождая сиденье для очередной укоризненной бабушки, а так забьешься вглубь, и никто тебя не видит.

Скорее всего, у Артемия Михайловича была легкая клаустрофобия. Не то чтобы у него в метро поднималось давление, или начинало бухать сердце, или не хватало воздуха, но становилось как-то слегка неуютно, особенно в час пик, когда коридор между кольцевой и радиальной оказывался забит невольно шагающими в одном ритме людьми. Иногда воображение рисовало ему тех же людей, но сбившихся в плотный ком, и такие же страшные человеческие комки напирали сзади, и он уже слышал внутри себя глуховатый треск прогибающихся ребер. Какая-то катастрофа, взрыв или просто паника — и вот уже нет отдельных людей, а просто какая-то шевелящаяся масса. Он отгонял эти мысли, вспоминая недавно прочитанное или отсмотренное по телевизору, но ладони сами собой делались мокрыми, и он, стыдясь этого, незаметно вытирал их о брюки, хотя и так никто не видел. В метро никто никого не видит.

В любом случае трамваем ему удобнее — от кожно-венерологического диспансера, где он работал в биохимической лаборатории, до дома можно было добраться без пересадок, напрямую. Так он и делал год за годом, только трамвай, в который он садился, сначала был красным и желтым, потом стал бело-голубым и приобрел стильные, чуть угловатые контуры, а потом отрастил изнутри сложный турникет, к электронному аппарату которого Артемий Михайлович прикладывал плоский квадратик проездного. Эти поездки были тайным крохотным отпуском, передышкой, когда можно было просто сидеть (ну, в крайнем случае, стоять) и не думать ни о чем, а просто ехать себе знакомыми местами, скупо и застенчиво меняющими сезонную окраску.

Теперь же Артемий Михайлович поднял голову и недоуменно огляделся. Уже до этого он сквозь дрему ощущал непорядок, и оттого сон его стал тревожным. Наверное, дело было в том, что трамвай перескочил с привычного маршрута на какую-то запасную колею, направляясь в депо (трамвайное депо, Артемий Михайлович знал, было где-то неподалеку), и внутренний сторож, привыкший к трамвайной рутине, уловил эту перемену. Сейчас трамвай стоял, ряды коричневых обитых сидений были пусты, вагоновожатая в пронзительно оранжевом жилете и с ломиком в руке стояла в проходе, и Артемий Михайлович, еще не пришедший в себя со сна, испуганно вздрогнул: вид у нее был грозный.

— Выходите, — сказала вагоновожатая, впрочем, довольно дружелюбно, — приехали.

— Куда? — Голос спросонья был одновременно хриплым и тоненьким, Артемий Михайлович сам его устыдился.

— В депо. Не слышали, что ли? Трамвай идет в депо. Просьба освободить вагон.

Для подтверждения своих слов вагоновожатая помахала ломиком, которым всего-навсего переводила стрелку, но получилось это у нее опять же грозно и воинственно.

Рефлекторно он послушался — как всегда слушался людей, облеченных властью, хотя бы и регистраторшу в поликлинике или охранника на входе. Сиденье было нагрето его телом, а снизу еще шел теплый воздух. Оттого его, видимо, и разморило. Тетка в оранжевом жилете уже забралась на свое важное вожатое место и теперь сидела, подняв руки, точно пианист за миг до того, как бросить их на клавиши, всем своим видом показывая, что только и ждет, когда он уберется отсюда.

Артемий Михайлович торопливо, боком слез со ступеней, и трамвай тотчас зазвенел и двинулся мимо, отбрасывая пятна света на мокрые рельсы и мокрый асфальт, — подсвеченная изнутри теплая коробчонка. Артемий Михайлович вдохнул сырой воздух, окутавший его, точно речная холодная вода. Рельсы раздваивались и расплывались в сумерках, как бывает, когда нажмешь на глазное яблоко; фонари светили сквозь морось, причем один, как раз над головой Артемия Михайловича, внезапно гас и медленно, мигая, разгорался вновь. Это почему-то раздражало и мешало сосредоточиться.

Стемнело, как всегда в октябре, стремительно и глухо, прорехи в темных слоистых тучах, поначалу фарфорово-синие, прозрачные, тускнели, морось все густела, и вообще хотелось домой. Для этого следовало вернуться назад, выйти на правильные трамвайные пути и то ли сесть на подходящий трамвай и доехать до дома, то ли дойти пешком. Тут Артемий Михайлович понял, что не представляет себе, где оказался и насколько далеко завезла его тетка в оранжевом жилете. Тогда он вновь осмотрелся, уже более внимательно.

Рельсы, плавно изгибаясь и распространяя вокруг себя слабое свечение мороси, уходили в широкие ворота, за которыми виднелись на темном фоне темные прямоугольники безоконных зданий, однако предварительно эти рельсы выбрасывали из себя как бы отросток, сворачивавший налево, в темную трубу переулка. Окружающее пространство нельзя было назвать улицей — вокруг громоздился самый настоящий хаос низких зданий, глухих заборов с колючей проволокой по верху, непонятных пристроек и бытовок.

Фонарь опять мигнул, вызвав приступ головокружения. Лужи в трамвайной колее мелко дрожали, подбрасывая осколки света. Странный развороченный пейзаж оставался безлюден. Неприятное слово «промзона» само собой выступило на поверхность памяти — по окончании рабочего дня тут было пусто, как на Луне.