Кузьма Минин на фоне Смутного времени

С 23 сентября (ст. ст.) 1608 г. по 12 января 1610 г. длилась осада Троице-Сергиева монастыря польско-литовским войском под командованием Я. П. Сапеги, действовавшим совместно с русскими тушинцами. Ксения Годунова, находившаяся в монастыре, 29 марта 1609 г. в письме к тетке, княгине Домне Богдановне Ноготковой, пишет о высоком уровне смертности среди осажденных: «Да у нас же, за грех за наш, моровоя поветрея: всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по двадцати и по тридцати и болши; а которые люди посяместо ходят, и те собою не владеют, все обезножели»^{250}. Скорее всего, в условиях крайней скученности и антисанитарии, нехватки чистой воды в монастыре распространилась не только цинга, но и тиф^{251}.

По свидетельству Авраамия Палицына, пребывавшего в то время в Москве, новая волна мора среди осажденных в Троице-Сергиевом монастыре началась 17 ноября 1610 г. и продолжалась 40 дней. Она была связана с распространением цинги и унесла жизни свыше 800 монахов (в том числе более 500 новопостригшихся), а общая цифра потерь только лиц мужского пола достигла 2125 человек. Все это время внутри монастырских стен стоял «смрад зол» от гноящихся язв смертельно больных людей и разлагавшихся туш павшего скота. До сотни телег и возов понадобилось для вывоза одежды умерших, кишевшей вшами и червями. Ее сваливали в ров и сжигали^{252}. Как считал Авраамий Палицын, прекратилась цинга после того, как был освящен престол во имя Николая Чудотворца в Успенском соборе монастыря^{253}.

Почему-то троицкий келарь не остановился на проблемах водоснабжения осажденного монастыря, а ведь дефицит чистой воды, за которой (как и за дровами для отопления и приготовления пищи) приходилось совершать опасные для жизни вылазки, также способствовал распространению болезней среди его насельников^{254}. Что же касается продовольствия, то в монастырских житницах даже к концу осады оставалось немало зерна, которое, впрочем, обессилившим людям трудно было превращать в муку при помощи ручных жерновов, поскольку конская мельница не работала. В первую очередь хлебом снабжались монахи и воины, гораздо меньше доставалось «градским людем» и крестьянам. Заботы троицкого архимандрита Иосафа о бедных и нищих, раздача им милостыни из запасов вызывали осуждение и даже открытую ругань со стороны эгоистично настроенных иноков^{255}.

Столкнулись с голодом и болезнями также защитники Смоленска, в 1609–1611 гг. на протяжении 20 месяцев под руководством воеводы М. Б. Шеина оборонявшие город, который осаждала польская армия^{256}. 31 декабря 1609 г. один из перебежчиков сообщил полякам, как в крепости ежедневно хоронят от 20 до 50 человек, умирающих от разных болезней. 4 апреля 1610 г. стрелец, спустившийся из крепости по веревке, уверял, что «много народа умирает от голода, а другие погибают от поветрия, так что ежедневно хоронят от 100 до 150 душ». Это подтвердили другие перебежчики: один из них сообщил 8 мая, что после Пасхи (29 марта) умерли 14 тысяч человек (эта цифра представляется преувеличением); по другому свидетельству, от 3 июня 1610 г., в городе «осталось едва 2000 здоровых… а 8000 человек лежат больными»^{257}. М. Б. Шеин в конце июня в двух идентичных по содержанию грамотах царю В. И. Шуйскому писал о тяжелом положении осажденных, а один из его посланцев, захваченный с письмом поляками, также сообщил им о «поветрии» в городе^{258}. Болезнь перекосила почти всех заключенных в двух смоленских тюрьмах: в одной, которой управлял приказчик И. Климов, только за февраль 1610 г. скончались 30 человек, в другой — в апреле — мае того же года — 24 тюремных сидельца^{259}.

Составитель Нового летописца (около 1630 г.) так объяснял причины массового заболевания цингой в Смоленске: «Грех же ради наших прииде в Смоленск на людей болезнь великая цынга, что не бяше у них соли в Смоленску, помроша мнози, осташася немногие люди»^{260}. Дело, однако, заключалось не в отсутствии соли, дефицит которой, и правда, ощущался, а в неполноценном рационе питания. Кроме того, в городе не хватало чистой воды. М. Б. Шеин практиковал раздачу хлеба из казенных житниц и соли из государственных запасов по социальному принципу: главным образом дворянам и стрельцам, составлявшим костяк воинов-защитников, по остаточному принципу снабжались посадские люди; крестьяне, оказавшиеся в то время в городе, вообще ничего получали от местных властей и страдали больше всех от голода и болезней^{261}.

О распространении повальных заболеваний в Смоленске хорошо знал польский гетман Станислав Жолкевский: «…Москвитяне в продолжение всей осады… запершись вдруг в крепости в столь большом количестве, постигнуты были чрезвычайно большою смертностью; и так вскоре, по прибытии нашем под Смоленск, их тотчас стало убывать во множестве от болезни, начинавшейся в ногах и распространявшейся потом по всему телу. Столь ужасной и частой смерти москвитян, умиравших по нескольку сот ежедневно, причиною был не столько недостаток в продовольствии, (которого и после, по взятии крепости — ржи, овса — нашлось в достаточном количестве), как особенно бывшая между ними какая-то язва, не вредившая нам нисколько…»^{262}. Одним из внешних признаков этой болезни были отеки тела и конечностей^{263}. Когда в июне 1611 г. польской армии удалось, наконец, захватить Смоленск, как свидетельствует ротмистр Николай Мархоцкий, «москвитян в крепости осталось немного: вымерли от начавшегося во время долгой осады морового поветрия»^{264}.

В Кореле во время шведской осады, длившейся с сентября 1610 г. по начало марта 1611 г. оказалось достаточно запасов, но и здесь гарнизону и жителям нанесла большой урон цинга. После капитуляции из крепости вывезли 1500 трупов^{265}. Хорошо укрепленный Орешек, расположенный на острове у истоков Невы, был сдан после обороны русскими шведам в 1610 г., главным образом, как считалось, из-за нехватки продовольствия в крепости^{266}. Но спустя два десятилетия, в 1634 г., Адам Олеарий, побывав в Нотебурге (Орешке), который на время отошел к Швеции, узнал от местных жителей, что после капитуляции в живых осталось только два защитника крепости, а остальные «умерли от заразной болезни»^{267}.

В «Сказании о иконе Спаса Нерукотворного», написанном около 1705 г., говорится о появлении моровой язвы в Ярославле в мае 1612 г., когда там находилось Второе (Нижегородское) земское ополчение во главе с князем Дмитрием Пожарским и Кузьмой Мининым. Чтобы избавиться от заразы, жители обошли город с чудотворной иконой Толгской Богоматери, а затем построили за один день деревянную обыденную церковь Спаса^{268}. Такие небольшие деревянные церкви воздвигались по обету во время моровых поветрий на Руси с конца XIV в. в течение одного дня всем миром^{269}.

Голод и болезни сильно сказались на боеспособности и моральном духе польско-литовского гарнизона, оборонявшегося с весны 1611 г. в центре Москвы от русских ополченцев. Самуил Маскевич отмечал в дневнике в октябре 1611 г.: «Войско было изнурено голодом; более всего беспокоили нас лошади: мешок ржи стоил дороже, чем мешок перцу». Отряды интервентов стремились выбраться из столицы России в поисках продовольствия и фуража на Верхнюю Волгу; в начале 1612 г. один из них был разбит отрядом русских лыжников. Тогда же старый крестьянин, которого поляки захватили в качестве проводника, ночью повел неприятеля к Волоку, где стояло русское войско, за что поплатился головой^{270}.

Особенно тяжелое положение у польско-литовских интервентов сложилось в сентябре — октябре 1612 г., когда они потеряли последние надежды на помощь извне. Как эмоционально вспоминал мозырский хорунжий Иосиф (Осип) Будила, в Кремле и Китай-городе во время осады «при таком жестоком голоде начались болезни разные, смерти ужасные, так что без страха и плача не обходилось, при виде человека, с голоду умирающего, коих много я насмотрелся; он землю под собой, руки, ноги, тело, как мог, жрал, и что хуже, рад бы умереть был, а не мог, камень или кирпич кусал, прося Господа Бога, чтобы в хлеб превратил, но откусить не мог»^{271}. Вряд ли, однако, «великие болезни в силу вошли, то есть цинга», из-за недостатка водки, о чем писал Будила^{272}.

От тяжелых болезней понесли большие утраты в Смутное время и жители Новгорода, находившегося с 1611 по 1617 г. под властью Швеции. Казначей и гофмейстер нидерландского посольства Антонис Хутеерис, дважды посетивший город (в октябре — ноябре 1615 г. и в марте 1616 г.), писал о многочисленных жертвах среди местного населения «от чумы, от меча и голода»^{273}. В Государственном архиве Швеции среди документов шведской военной администрации имеется справка на русском языке о количестве «умерших мужеска полу и женска посадских и прихожих людей» в городских дворах Новгорода с 1 сентября 1614 г. по 20 апреля 1615 г. Цифра смертности за семь с половиной месяцев выглядит впечатляюще: 7652 человека. «Кроме этих 7652 человек, было еще много других умерших в городе, которых невозможно было здесь записать, и, кроме того, около полутора тысяч было умерших в монастыре», — добавлено в приписке на шведском языке к этому документу^{274}. Конечно, такие огромные потери среди новгородского населения можно объяснить только эпидемией.