Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Об этом нашем разговоре я упомянул в воспоминаниях о Шварце (не называя, правда, имени Чуковского) [497] .
За тему «Шварц — Чуковский» я брался в течение последних полутора лет несколько раз и — не осилил. Мешает уже одно то, что «Белый волк» не опубликован. Приходится ссылаться на рукопись, на разговоры, опять-таки на письма.
Я написал вчерне еще один очерк о К. И. Там я пытаюсь реконструировать живую речь К. И.
497
Речь идет о таком отрывке из
«…Я имею в виду некоторые его литературные портреты. Два-три из них сделаны грубовато, однолинейно, они жестоки и несправедливы по отношению к тем, кого он писал. Я говорил ему об этом и он соглашался:
— Да, написалось под влиянием минуты. Да. Икс совсем не такой. Я как-нибудь непременно перепишу.
И не успел. Не переписал».
Прочел Ваши воспоминания [498] . Поздравляю с очень большой удачей. Спасибо. Пишу.
Дорогая Лидочка!
Думал посвятить Вашей рукописи дня 3–4, а сел читать и — продул рукопись за один день, отложив в сторону все срочные и несрочные дела. Вы уже знаете, Вам не один раз говорили, как хороша Ваша работа. Живой Корней Иванович, молодой, угловатый, нервически-взвинченный, сильный, неуравновешенный, вспыльчивый и веселый, влюбленный в искусство, и вокруг него — Лида, Коля, Боба, другие ребятишки и — Репин, Маяковский, Андреев, Шаляпин. Каждый отчеканен (по выражению К. И.) как медаль.
498
Речь идет о рукописи воспоминаний Л. К. «Памяти детства».
Внемля Вашей просьбе, я запасся бумагой, накачал в ручку густых паркеровских чернил и приготовился строчить замечания и пожелания.
Но таковых на большую Вашу рукопись оказалось ничтожно мало.
Чаще я писал:
стр. 2, «тиражом в 1 экз.» — прекрасно!
стр. 7, ноги в кармане — прекрасно.
Потом, увидев, что прекрасно почти все, я уже не отмечал эти места, а только те, где мне померещилась ошибка или описка.
В рукописи отсутствует стр. 165-я. Именно здесь начинается, по-видимому, интереснейший разговор о сложном характере Корнея Ивановича.
Потрясают страницы, посвященные отцу и матери Корнея Ивановича. Как хорошо, что Вы о них написали и нашли именно ТЕ слова, какие были нужны.
И большая цитата из дневника К. И. — как много она объясняет!
_____________________
Во второй половине этой работы Вы уходите в сторону от Куоккала. Это не страшно. Поворот этот законен, интерес читателя ни на минуту не ослабевает. А вот возвращение в Куоккала кажется мне не совсем удачным. Последние 20–25 страниц выглядят не совсем сделанными.
Вообще кое-где я задумался: уместен ли, нужен ли в этой работе анализ творчества Чуковского?
Не подождать ли, когда это сделает «будущий Корней Чуковский»?
От Вас ждали другого — того, о чем никто, кроме Вас, сказать не может. И Вы эти ожидания оправдали с блеском.
Что еще?
Кое-где огорчило меня излишне высокомерное, беспощадно высокомерное отношение к «дачникам». Ведь, по мнению К. И., они бедные.В самом деле. Мало того, что они лишены радости сопричастности искусству, их, бедолаг, еще шпыняют. Да еще 60 лет спустя! Нечто подобное, помню, задело меня при чтении Вашей малеевской повести [499] .
499
Речь
идет о повести Лидии Чуковской «Спуск под воду». Действие повести развертывается в Малеевке._____________________
В некоторых случаях неясно Ваше отношение к той или иной особенности характера К. И. Например, — огорчает Вас или радует то, что он не любил белые чулки, торты, родственников, никогда не целовал детей и т. д.
_____________________
Лидочка! Надеюсь, Вы разрешите мне задержать рукопись у себя. Хочу показать ее Элико и Маше.
Простите за сумбурное письмо. Спешу. Сейчас уже 20-е. Суббота. Завтра и послезавтра не будет почты.
Лучшие страницы — куоккальское детство, собака, гроза на море, гроза во время карточной игры и т. д., и т. п. Никогда не думал, что у Вас такая зоркая, такая цепкая память на все внешнее. Да, по сравнению с этими страницами последние страницы бледны.
Дорогой Алексей Иванович.
Я — по поводу Ваших замечаний.
Большинство справедливы. Многое по Вашему письму я уже выправила. Кое-что верно, я с Вами согласна, — а поправить, к сожалению, во всяком случае «на данном этапе» — не могу.
Например, неудачность последней главы. Об этом мне говорили и Вл. Иос. и Т. М. [500] Я сама чувствую: там что-то не выстроилось. Но как исправить — не знаю.
Насчет того, что не мне бы давать оценку его критическим работам. Может быть, и так… Но мне хочется возможно скорее высказать три истины:
1) что он критик (во II части, если напишу ее, расскажу, как и почему он перестал бытькритиком);
2) что писания его должны читаться вслух— статьи так же, как сказки;
500
Названы В. И. Глоцер и Т. М. Литвинова.
3) что к его статьям неприложимы измерения: «верно — неверно», потому что они сами по себе — искусство.
Конечно, достойнее было бы ждать, пока это произнесет кто-нибудь другой. Но ведь я тоже немного критик, и мне уж очень хотелось заявить вслух то, чего еще никто не заявлял.
(Заявить все равно не удастся, потому что печатать мою работу не станут. Ну пусть хоть написанным будет.)
Не согласна я, в сущности, только с одним замечанием Вашим: о дачниках.
И о «Спуске».
Я помню, Вы укоряли героиню «Спуска» в надменности, в том, что она одна хорошая, все кругом — плохие. (Я очень огрубляю, конечно.)
По замыслу моему, героиня «Спуска» не столько надменна, сколько одинока, и это черта не ее личного характера или судьбы, а — времени. В то время, которое мы с Вами никогда не забудем, общество было мучительно разобщено (сейчас оно погружается снова в то же состояние); у каждого интеллигентного и чудом уцелевшего человека были 1–2–3 друга, с которыми он мог говорить открыто.Кругом же были люди, хорошие или плохие, но не прозревшие: зрячие тем самым были обречены на одиночество.
Так и моя героиня. У нее где-то есть подруга, которая пишет: «мы с тобой только две понимальщицы остались».
В действительности их было больше. Но они проходили мимо, не встретясь — средства общения между людьми были подорваны, разрушены.
Героиня «Спуска» ищет братьев, родных, «понимальщиков». Билибин безусловно «понимает» — но он — сломанный человек и вынужден скрывать свое понимание.
Это о «Спуске». Наверное, книга неудачна; но замысел ее — вот такой. А не надменность.