Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)
Шрифт:
Дорогая Лидочка!
Пишу Вам реже, чем обычно, и реже, чем хотелось бы. Но сейчас не написать Вам не могу. Дело в том, что я согласился сделать для какого-то московского детгизовского сборника статью о своей работе (о ремесле и мастерстве), в этой статье есть главка, где я вспоминаю работу над «Часами». Вы понимаете, что мне крайне важно, чтобы Вы прочли хотя бы эту главу. Всячески щадя Ваше время и Ваше зрение, я должен все-таки просить Вас прочесть или выслушать — то, что у меня напишется. Пишу я со скрипом. Теоретизировать и вообще писать статьи я не умею.
Рад,
Печатать воспоминания о Маршаке в сборнике «Советского писателя» я запретил, не подписал и не вернул корректуру. Последнее время только этим и занимаюсь, т. е. запрещениями. Занятие это не такое уж веселое. И не очень прибыльное.
Послезавтра я возвращаюсь в Питер.
Дорогой Алексей Иванович.
Нет, это никак не может статься, чтобы я не прочитала Ваших воспоминаний! Очень хочу, жду и могу.
«Возможны варианты»:
1) Вы посылаете мне I экземпляр, перепечатанный на свежей ленте, на машинке с крупным, а не мелким шрифтом, через 2 интервала, с хорошими полями. Тогда я читаю сама (через удобнейшую лупу).
2) Вы посылаете мне экземпляр в любом виде, и мне его читают вслух Люша или Фина. Или начитывают в диктофон, а я потом слушаю сколько угодно раз подряд.
Только очень прошу Вас — пришлите не одну главу, а все.
_____________________
Да, да, очень горько — и неприбыльно! — своей рукой запрещать и запрещать печатанье того, что написано в полную силу умения и от души. (Как Ваши превосходные, щедрые, правдивые, влюбленные воспоминания об С. Я.) Знаю я это — о! может быть, никтоне знает этого с такою ясностью, как я, и не совершал этого подобия самоубийства, как я. Но я всегда для себя решаю таким способом: когда мне будет больнее — увидеть вещь напечатанной в искалеченном виде или не увидеть ее напечатанной совсем? Вот в зависимости от степени боли и решаю.
_____________________
Посочувствуйте мне: я на днях вынуждена буду увидеться с Эликом. Сначала ко мне приедет С. С. Чулков (завтра) — показать письма С. Я. ко мне, отобранные для 8 тома, и комментарий. С ним рвался прийти Элик, но я отклонила, сказав, что сначала должна все посмотреть и обдумать сама, а потом уже увидеться с ним.
Не знаю, чем кончится этот визит — каким увечьем. Бедная Вера Васильевна больна до сих пор. Правда, ей лучше, и ее снова из города перевезли в Переделкино, и t° уже нормальная, но с ногою еще плохо, и застала я ее лежащей (вчера). И все случилось после разговора с Эликом.
Отпишу Вам, что и как будет.
Дорогая Лидочка!
То, что я хотел Вам показать, — не воспоминания. Это статья, где я «делюсь опытом». Сборник («Как мы пишем») составляет для московского Детгиза некий
А. Вислов.Теоретик я — никакой. Статьи писать не умею, получается что-то громоздкое, неуклюжее.
Если удастся выполнить все Ваши условия, пришлю Вам эту статью.
Сейчас у меня очень тревожные дни. Мы сделали большую ошибку, когда позволили Маше вернуться в школу, не воспользовались отпуском. Ее спровоцировали, уговорили вернуться. Боялись, что она уйдет из школы, перейдет в другую, и будет скандал. А потом стали делать все, чтобы она не смогла учиться, провалилась на экзаменах. Страшно выписывать на бумаге эти слова, но это так. Вы не представляете, какой это черносотенный вертеп, как люто ненавидят там интеллигентов. Тоже страшно. Ведь ШКОЛА!
Врачи дали Маше освобождение от экзаменов (у нее гипертония и плохо с глазами). Бумагу эту не приняли: опоздали, мол! Хотят, чтобы она шла на экзамены, а там ее провалят — так предсказывают доброжелатели.
Элико борется. У меня нет сил.
Тем более что и другие дела требуют этих сил и нервов.
Вчера из письма Ивича узнал фантастическую новость: вышел IV том моего собрания! (Он где-то прочел оповещение.) Следовательно, издатели сделали то, что казалось мне лишь угрозой, средством запугивания: выправили нежелательное своими руками, «явочным порядком».
Боюсь взять в руки и раскрыть эту книгу.
И что теперь делать? Куда кидаться? В какие инстанции?
Следовало, вероятно, как я сейчас понимаю, реагировать на угрозы, писать куда-то, пытаться предотвратить то, что они сделали.
Но я, признаться, не принял всерьез эти угрозы. Думал — не посмеют.
Сочувствую Вам. Встреча с Эликом — тоже стоит нервов. Я бы не мог. Постучись он еще раз в мою дверь — не приму.
Дорогой Алексей Иванович.
Да, и это Школа…
Я чуть не плакала, читая Ваше письмо. Жалко Машеньку, жалко Элико и Вас, жалко — детей.
Герцен когда-то по другому поводу писал:
«Что же вы, анафемы, сделали изо всех усилий наших…»
Насчет IV тома.
Если бы я могла достать его и глянуть! Но некому мне его доставать.
А у меня еще есть надежда, слабая правда, что, может быть, они и не совершили своего преступления.
(Запрещали ли Вы им письменно?)
Что посоветовать Вам?
Ясделала бы так (если издательство поступило бы вопреки моей авторской воле):
1) Написала бы заявление в Охрану Авторских Прав.
2) В Издательство.
3) В Союз Писателей (там есть специальная Комиссия — во главе с борцом за справедливость Грибачевым — по разбору отношений между авторами и издателями).
4) Рассказала бы об этом на писательском собрании.
5) Написала бы письмо в «Литер. Газету».
По закону об авторском праве они так поступать не могут. Они действуют не по закону, а по инструкции, по звонку.
Закон ясен: без воли автора издательства ничего не имеют права ни вставлять, ни изымать.