Лабиринты чувств
Шрифт:
А интересно, каково это — быть бедным?
Квентин Джефферсон ушел из дома с десятью долларами в кармане и с одной сменой белья в маленьком рюкзачке.
Кроме этого он взял с собой только одну-единственную вещь, крошечную, почти ничего не весящую: маленькие швейцарские золотые часики. Дамские. Почему-то счел, что они должны быть всегда с ним.
Он то шагал пешком, то добирался автостопом. Куда? Да куда глаза глядят.
Несколько крупных городов и бесчисленное множество малых осталось позади после двухнедельного путешествия. Его мизерное «состояние» давно иссякло, и Квентин несколько раз нанимался
Ему нравилась эта жизнь, полная приключений. Ни тебе контрактов, ни скучных расчетов, ни обязательного общения с людьми, которые не вызывают симпатии.
Если бы его встретил сейчас Флинт, то не узнал бы своего респектабельного хозяина в этом бородатом обветренном перекати-поле, облаченном в безрукавку!
Но каждое утро у обросшего бродяги, не имеющего ни денег, ни документов, неизменно начиналось с небольшого ритуала: он доставал со дна рюкзака механические золотые часики и аккуратно заводил их. Не забывал при этом глянуть мельком: сколько сейчас времени в столице России?
Хотя твердо решил, что с этой страной его больше ничего не связывает…
…Фермерское поселение состояло из одинаковых аккуратных светлых домиков, которые, однако, казались вымершими.
Двери и окна были распахнуты настежь, как будто тут никто не боялся воров и вообще не слышал о проблеме преступности, которой столь озабоченно все население Соединенных Штатов.
Занавески светлых тонов колыхались под ветром вдоль всей улочки, как паруса игрушечной флотилии. Два ровных ряда аккуратно подстриженных старых лип обрамляли дорогу. Квентин изрядно проголодался. Не зная, к кому обратиться, он потянулся через ярко-розовый штакетник и сорвал спелую вишню.
И тут же откуда ни возьмись по обеим сторонам от него выросли два верзилы.
Оказывается, здесь имелись свои постовые. Они несли пограничную службу, притаившись за толстыми липовыми стволами.
Глядели они на чужака, впрочем, вовсе не враждебно, а с любопытством и даже восхищением. Квентин был на полголовы выше обоих, да и в плечах пошире. А посягнул всего лишь на одну крошечную вишенку. Жалко, что ли?
— А где весь народ? — спросил Квентин.
Верзилы переглянулись с веселым изумлением не с другой ли он планеты прилетел?
— Сегодня воскресенье. Все на молении.
— Можно послушать?
— Пошли.
Один из парней повел гостя вдоль аллеи, другой остался на вахте. Видимо, все же проблема преступности не обошла и этого тихого уголка.
Колония маленькой евангелистской секты возникла да из недр протестантской конфессии и постепенно обросла собственными обычаями, в ней сложился свой уклад жизни. Все поселение было монолитной общиной, подчиняющейся единому распорядку, как дружная семья.
Молельный дом находился на круглой зеленой поляне, где травка была так тщательно обработана газонокосилками. что казалась искусственной.
Развеселые напевы доносились из широких прямоугольных окон. Христианские псалмы накладывались на мелодии, знакомые Джефферсону по исполнению то Фрэнка Синатры, то Элвиса Пресли — словом, на самый неприхотливый вкус.
Квентин был из католической
семьи. Он привык к торжественной полифонии месс, к величественным, уносящим в небеса звукам органа. Он любил Генделя, Баха и Моцарта.В России Квентин познакомился с православным церковным пением: отстоял пасхальную всенощную в Елоховском соборе. И знаменный распев, столь непривычный для уха западного человека, потряс его.
А вот переложение священных текстов на поп-музыку всегда казалось ему неким снижением высокого религиозного идеала, он никак не мог этого принять.
И только сегодня понял, что на фоне коттеджиков, подстриженной травки и ухоженных, в геометрическом порядке разбитых садиков с правильными клумбами именно такая форма молитвы наиболее естественна. и католический орган, и православные хоры просто взорвали бы своим неистовым звучанием этот милый мирок, словно сошедший с цветных страниц детской книжки.
Он вошел в простое одноэтажное здание с плоской крышей, которое язык не поворачивался назвать храмом. Да и местные жители не называли его столь возвышенно…
Публика была принаряжена, но праздничная одежда казалась пришедшей из эпохи не то шестидесятых, не то семидесятых годов. Словно члены этой общины не имели телевизоров и не были знакомы с сегодняшней модой. А может, так оно и было?
Молящиеся пели, пританцовывая, псалмы Царя Давида — в стиле кантри, под аккомпанемент двух банджо.
Стесняясь своего затрапезного вида, Джефферсон остановился у самого входа.
Музыканты увидели его с невысоких подмостков и приветливо закивали, приглашая поучаствовать. Остальные молящиеся оглянулись в его сторону все, как один, и приветливо заулыбались.
И тут, видимо, радушные члены общины решили показать в честь гостя особый класс. Наверное, они понимали друг друга без слов, потому что разом смолкли, а потом…
Ах, как она обрушилась на него, эта музыка! Как она его терзала и мучила!
Это был Россини, «Севильский цирюльник». Только слова взяты не из пьесы Бомарше, а из Псалтири.
Жаждет душа моя к Богу приблизиться! Жаждет душа моя к Богу приблизиться! Жаждет душа моя к Богу приблизиться, К Богу приблизиться, Он наш Отец!Молящиеся горделиво поглядывали в сторону чужака: знай, мол, наших! Мы, простые фермеры, тоже понимаем толк в классике! Эстрада — что, эстрада — пустяки, мы можем и по-оперному!
Они с удовольствием увидали, как пришедший возвел глаза к потолку. Проняло, значит? Молится?
А может, удастся вовлечь его в свое сообщество?
Старейшины уже прикидывали, как бы это поделикатнее провернуть. Такой силач в тяжелом сельском труде будет нелишним. Да и невест на выданье в общине больше, чем молодых холостяков…
Но Квентин не молился.
Он представил себе другой потолок — высоченный, к которому подвешены телевизоры… Джефферсон мысленно перенесся в московский международный аэропорт Шереметьево-2.