Ладушкин и Кронос

Хроноглоты были наиболее многочисленной группой. Они встречались где угодно, в любом учреждении, находили человека в его доме и даже в постели. Минуты, часы для них не существовали, они плевали на время, превращая его в слова, не несущие никакой информации. Им просто некуда было деть время, не на что потратить, и заодно со своим они приканчивали и чужое, нимало не сожалея об этом. Случались метаморфозы: хронофил мог превратиться в хроноглота, а пустохрон стать хронофилом. Самым великим хроноглотом, но одновременно и хронофилом оказался телевизор, и Ладушкин был с ним начеку. В театрах, кинозалах садился скраю и при первом же признаке скуки вставал и уходил.

Хронофилов можно было распознать по тому, как часто они поглядывают на часы, хотя многие, как и Ладушкин, могли ощущать время и без них. По своим нравственным качествам они были разными. Зато пустохроны не отличались ни нравственностью, ни умом: заливали время спиртным, убивали косточками домино и бессмысленными посиделками с пустым трепом. Ладушкин избегал их, как и хроноглотов. Но даже хронофилы не умели по-настоящему ценить и использовать время, и он с грустью размышлял о том, что, дай человеку хоть тысячу лет жизни, ему и этого будет мало, потому что не научился, не знает, как с полнотой прожить отпущенный ему природой срок.

Спокойствие Ладушкина было обманчивым. На самом деле никогда еще не был он так внутренне напряжен, как сейчас.

– Пошли, посидим в кафе, там сегодня отменная пицца с грибами, говорил ему кто-нибудь из ребят в КБ.

– Можно, только минут на десять, - ошарашивал он внезапной пунктуальностью.

– Старик, поехали в воскресенье на море, вода еще теплая.

– Это же весь день пропадет!

– Не хочешь над кроссвордом помозговать?

– Нет, это потеря времени.

Так неожиданно он превратился в скрягу.

Теперь в свободное от работы время он уже не сочинял рассказов о странных помидоровых деревьях или о том, как его соседка Курилова стала философом, рассматривая внутренности бройлера, не обивал пороги редакций, а занимался хрононаблюдениями.

В плохой исход с Виолеттой он не верил, но, будучи мнительным, не мог выбросить его из головы, и ему хотелось внести свою скромную лепту в кампанию по защите от небесной странницы. Его первой обязанностью было сохранять спокойствие.

Виолетта и тридцатилетний юбилей пробудили в нем странную мечту. Он знал, что время в разных ситуациях течет по-разному. А коль объективное время превращается в субъективное, то каждый человек может научиться управлять им. Медики пишут о внутренних биологических часах. А что, если и впрямь есть некий хроноглаз и его можно тренировать и развивать так же, как спортсмены тренируют мышцы, а студенты развивают свои мыслительные способности?

– Ладушкин, в чем дело?
– возмутился старший инженер, заметив, что он ковыряет отверткой там, где надо работать пинцетом.

– Дело в трансноиде, - задумчиво произнес Ладушкин.

– Что это?
– не понял старший.

– Я и сам не знаю, - признался Ладушкин.
– Это мне сегодня приснилось: будто Кронос, эдакое чудовище с горящими глазами, говорит: "ДЕЛО В ТРАНСНОИДЕ". Надо бы расшифровать.

– Это твоя подкорка с тобой беседовала, - сказал Веня Соркин.

– Ну, вот что.
– Старший стукнул по столу так, что внутри телевизорного блока что-то тоненько запело.
– Хватит мне мозги пудрить. Если переутомился, так и скажи - у писателей это бывает. А то переведу на конвейер.

– Переведите, - сказал Веня Соркин.
– Ему там легче будет думать над фабулой.

– Над чем?
– не понял старший.

– Он затевает против нас производственный роман, - объяснил Веня.

Ежедневно на скамейку возле котельной усаживалась старуха Курилова в косынке с изображением карты африканской страны Зимбабве. Казалось, она сидит здесь с начала сотворения мира и, как мойра, прядет, прядет нить судьбы. Впрочем, Курилова не пряла, а вязала.

– Над чем работаете, Анна Ивановна?
– поинтересовался однажды Ладушкин.

Курилова удивилась его вопросу - что это с ним? Всегда проскакивает, едва кивнув, а тут внимание проявил.

– Шаль себе вяжу, - сказала она, распрямляя мохеровую нитку.
– Жаль только, цвет серый. Хотелось белую, нарядную. Слушай!
– Она вдруг схватила Ладушкина за руку.
– Скажи честно, собьет нас комета или нет?

– Глупости, - горячо сказал Ладушкин.

– Если нужна материальная помощь... Я всегда готова. У меня зять в загранке плавает, дочь в Африке работала...

– Пока ничего не надо, - сказал Ладушкин так компетентно, будто состоял в международной комиссии по ликвидации кометы.

Курилова успокоилась, взяла шаль за уголки и развернула.

– Вот. Почти готова.

Шаль была узорчатой, кружевной. Красивой.

– И сколько на нее ушло времени?
– спросил Ладушкин.

– Да месяц ухлопала. Правда, не с утра до ночи.

– Это брутто. А нетто? Чистого времени сколько?

– Не вставая, что ли? Да разве ж я считала, голубчик. Ежели не вставая, думаю, за неделю кончила бы.

Секунды, минуты, часы на глазах у Ладушкина обрели форму петелек, сложились в кружевной платок. Итак, время обладает способностью превращаться в предметы. Выходит, одежда, книги, здания, все предметы окружающего мира - не что иное, как трансформированное время. Если бы можно было, дернув за нитку, превратить эту шаль опять в клубок и таким образом вернуть утраченные часы...

– Э-э-э, ты чего хулиганишь? Полряда распустил!
– рассердилась Курилова.

– Извините, - пробормотал Ладушкин.
– Задумался.

В тот день он записал в блокноте: "Мои телевизоры и рассказы превращают время в духовную ценность, учесть которую, увы, нет никакой возможности".

Теперь он знал, сколько тратит минут на готовку пищи, мытье посуды, чтение газет и журналов, на болтовню. По вечерам подводил итоги и ужасался тому, как бездарно разбазаривается день. Накапливались два-три часа, потраченные неизвестно на что, неуловимо исчезнувшие, испарившиеся.

Как зауздать Кроноса, притормозить его бег, превратить это чудовище в послушного дрессированного коня? Чем добросовестней подсчитывал каждую минуту, тем быстрее летело время. В часы вынужденных ожиданий оно плелось черепахой, и это тоже не приносило удовлетворения. Правда, черепаха легко превращалась в стремительного жеребчика, стоило где-нибудь в очереди занять себя детективом. И Ладушкин понял, что, кроме Виолетты, над человечеством висит трагедия временного парадокса: поскольку медленнее всего течет время без событий, то дольше всего оно будет длиться у человека, который сидит и без единой мыслишки в голове плюет в потолок. Ну разве не обидно, что в такой ситуации выигрывают пустохроны? Как же замедлить ход событий? Как научиться растягивать до бесконечности приятные минуты и часы, а тяжелые и серые превращать в быстролетящих птиц? Пухла голова от этих размышлений.

Он лег на диван.

И тут раздался телефонный звонок.

– Привет, - сказал Галисветов.
– А у нас вчера испортилось все сразу: холодильник, телевизор и унитаз. Зашел бы.

– Да-да, конечно, - закивал в трубку Ладушкин.

– Хочу что-нибудь почитать о Че Геваре. Мне рассказывал о нем дядя Максим.

– Какой еще дядя?
– ревниво полюбопытствовал Ладушкин.

– Наш сосед. Он знает пять языков, тренирует тело и дух, чтобы поехать в Африку учить безграмотных и кормить голодных.