Ладушкин и Кронос

– Нет. Зато я видел тебя. Эка невидаль, времянка! А вот ты - чудо! Ладушкин подхватил мальчишку под руки и посадил себе на загривок. Мишка восторженно завизжал.

– Знаешь, почему ее зовут времянкой?
– спросил он, вволю покатавшись на Ладушкиных плечах.
– Потому что там проживает время.

– Ты хочешь сказать, живут временно?

– Да нет же!
– воскликнул Мишка.
– Непонятливый какой. Там живет время, потому и времянка.

– А ну, брысь отсюда, - цыкнул на него Соркин, и мальчишка исчез в соседней комнате.

– Забавный малыш.
– Ладушкин вдруг вспомнил, что обещал Галисветову книгу о Че Геваре.

– Между прочим, этот малыш прав.
– Соркин серьезно взглянул на Ладушкина.

– То есть?
– не понял он.

– Насчет времянки.
– Веня усмехнулся.
– Они там, видите ли, волну нагоняют, беспокоятся о часовых механизмах. Зато здесь...
– Он снизил голос.
– Учти. ГрАНЯ об этом пока не знает... Идем.

Времянка стояла в углу квадратного уютного дворика с раскидистой грушей в центре. Обычный сарай из побеленного ракушечника. Ладушкин уже приготовился к очередной шутке Соркина, когда тот с неожиданно каменным лицом подвел его к времянке, но отворил не дверь, а крохотную деревянную ставенку в стене.

– Смотри!

Ладушкин прильнул к окошку и замер. За спиной его мягко светило осеннее солнце, в то время как перед глазами - и это было невероятно!
– стояла бесконечная звездная ночь. Она хлынула на него из крошечного отверстия, притянула, вобрала в себя, впитала, и невозможно было оторваться от этого удивительного зрелища.

– Что за кинематограф!
– наконец выдавил он, отваливаясь от окошка.

Веня мрачно смотрел на него.

– Не узнаешь?

– Ночь, звезды... Да что это?

– Звезды...
– передразнил Соркин.
– Это-же его глаза!

– Чьи?

– Кроноса.

– Я, конечно, отдаю должное твоему юмору и изобретательности, - сказал Ладушкин, слегка запинаясь, - но объясни по-человечески, что здесь происходит?

– А то!
– вдруг вскричал Веня, и лицо его покрылось пятнами.
– То самое! Когда смотрю в окошко, то есть прямо в глаза-звезды, начинаю думать. О жизни и смерти. О поэзии и любви. Я, инженер, превращаюсь в философа. Тебя устраивает быть прозаико-слесарем? Ну и будь! Но ведь это что-то половинчатое - инженеро-философ!

– Галисветов сказал, что скоро все будут творческими личностями.

– А мне плевать на это, пока там сторожит он, - кивнул Соркин на времянку и вытер пот со лба.

Ладушкин обернулся, будто кто-то позвал его. Деревянная ставенка приковывала взгляд. От волнения пересохло во рту.

– Из меня лезут стихи, - растерянно сказал он и дрогнувшим голосом продекламировал:

В утонченной злобе и коварстве,

Разрушая лица и мосты,

Смотришь, как в твоем мгновенном царстве

Мы растим духовные цветы.

Верим: не усохнут, не завянут,

Под косой твоей не упадут,

Злобный Кронос! Берегись, восстанут

Твои дети - и тебя сожрут!

– По-моему, неплохо, - оценил Веня.
– Но концовку измени. Лучше не сожрут, а поймут. "И тебя поймут!"

Он сидел над коленкоровым блокнотом, записывая свои неожиданные стихи, когда раздался телефонный звонок.

– Привет, это я, Галисветов. У тебя есть что-нибудь почитать о кометах?

– Нет, но достану. Как дела?

– По литературе опять схватил "банан". Мама собирается нанять репетитора.

– Спроси у мамы, что она будет делать с тобой после десятого класса, когда тебе исполнится двенадцать.

– Поступлю в университет. Со мной уже беседовал профессор.

– Вот как. Поздравляю. А что Егоров, уже не лупит тебя?

– Нет. Я научился давать сдачи.

– Мда... Твой темный отец в твоем возрасте хорошо гонял мяч. Должен сказать тебе, это прекрасное занятие!

– Юлия Петровна допытывалась, откуда ты знаешь меня.

– И что ты сказал?

– Правду.

– А она?

– Очень удивилась и спросила, в кого я такой уродился.

– А ты?

– Я ответил, что, наверное, в дядю Максима.

– Это как понимать?

– У нас с дядей Максимом одинаковая мечта: поехать в Африку учить безграмотных и кормить голодных. Жаль, что он скоро женится и уезжает.

– Приятное известие. Ну ладно, будь здоров, я тут спешу кое-что доделать.

Он дописал в коленкоровый блокнот стихи и стал приводить в порядок результаты опроса соседей и знакомых по поводу их представлений о времени.

– Год у меня похож на шляпу, - сказала старуха Курилова.
– То снимаешь ее, когда жарко, то надеваешь. По-другому объяснить не могу.

Для Галисветова и второклассника Петрухина дни недели представали в образе школьного дневника. У многих людей среднего возраста зима занимала всю левую часть воображаемого круга, а весна, лето и осень размещались справа. Интересное признание сделала второкурсница Олька: волнующие события измерялись ею частотой пульса, то есть биением собственного сердца. А вот Соркин видел время в виде растущего вверх конуса, основание которого - ушедшая в прошлое, но все же сидящая в нас цикличность, а сходящаяся в одной точке надстройка над ним - получаемая информация, которая в сказочном далеке, когда будет возможность приблизиться к истине, сведется на нет. Эта точка на колпачке конуса - вечность, где время останавливается, застывает. Ладушкин выразил беспокойство - уж не конец ли это всему? Но Веня загадочно ответил, что это - существование сразу в трех временах, а следовательно, не смерть, а бессмертие.

– Тогда эта точка должна быть в человеке, - взволнованно сказал Ладушкин.
– Может, это и есть орган времени?

Лишь в одном сходились все - что время удивительно ускорило свой бег. Об этом говорили даже дети.

А Виолетта уже приближалась к солнцу, чтобы потом отправиться назад в свой разбойный путь.

В прессе, по радио, телевидению то и дело выступали ученые, обнадеживая мощью современной науки и техники, однако и в их выступлениях порой проскальзывали тревога и озабоченность.

Стояли последние теплые дни, когда коллектив конструкторского бюро выехал на воскресенье за город. Автобус остановился на уютной поляне, окруженной зарослями кизила и шиповника. "Хорошо бы и Галисветову подышать лесом", - запоздало подумал Ладушкин, выходя из машины вслед за пестрой ватагой сослуживцев. Одетые по-туристски, с кошелками, полиэтиленовыми мешочками и ведрами для ягод и грибов, все выглядели несколько иными, чем на работе, по-ребячески раскованными и беззаботными. К Ладушкину подошла крупная женщина в джинсах и больших темных очках. С минутным опозданием он узнал в ней шефиню, смутился, но не подал виду, скрыл свой промах, когда она обратилась к нему: