Лагум
Шрифт:
Наши пульсы сливались, слились. Мы были одной кожей.
Навсегда.
— Мадам нехорошо? Я могу помочь?
Это из какой-то яви спрашивал чей-то голос.
Знакомый.
Голос Павле Зеца.
Господин профессор Павлович быстро отпрянул в явь, твердо шагнул в расшатанный мир, прижимая меня к себе. Нет, спасибо, тоном, не допускающим возражений, он поблагодарил господина своего ассистента, мадам было слишком жарко, день знойный, много волнений, выставка великолепная. Сейчас все в порядке, — и тянул меня сквозь сонм нарядно причесанных голов, которые уже были везде вокруг, как и любопытные взгляды, кто-то поднял с пола мою шляпу и подал ее, господин профессор меня почти нес, я едва удерживала шляпу в руке, знаешь, я сейчас думаю, хорошо, что ты такая невесомая, шепнул он мне, и улыбался мне в ухо, и по-прежнему любезно отказывался от помощи, она и не была ему нужна сейчас, когда он нашел меня спящей и спустя столько лет разбудил. И когда нас ждет долгая и счастливая жизнь.
Я открыла глаза и увидела, тут же, за головой
— Уведи и его, пожалуйста, спаси его. Спаси и Саву.
И вот так, искусствовед и художественный критик, первое лицо в Музее князя Павла Карагеоргиевича, господин Душан Павлович вывел, раньше времени, но очень вовремя, с его собственной выставки и художника Саву Шумановича. Никого, похоже, это не удивило, хотя не так давно миновал полдень, было без нескольких минут два, в воскресенье, 3 сентября 1939 года.
Посетители расходились на воскресный обед, а миры вступали в мировую войну.
В этом сейчас ноября 1944-го, война приближалась к концу, а я стояла глаза в глаза с полковником Павле Зецем.
Полковник, похоже, не припоминал своих прежних визитов в эту квартиру. Ни своего двухмесячного пребывания в ней зимой прошлого, 1943 года.
Ни «зимнего сада».
Он смотрел на меня, как посторонний.
Он был нетерпеливым посторонним, и повторил:
— Вы меня звали.
Я заговорила и заметила, что моя манера говорить тоже меняется: фразы становились краткими, как у них, и почти рубленые, как у них. Сведенные к фактам, которые сами собой разумеются, и не должны доказываться. Довольно-таки убогие фразы.
Когда я прислушивалась к себе, меня поразила собственная способность приспосабливаться, несомненно, посредственная.
Да, звала, подтвердила я слова полковника, чтобы он мне помог. Если захочет. Может быть, он у меня в долгу?
По ироничной полуулыбке товарища полковника поняла, он уверен, что ничего мне не должен.
Я добавила, что майор меня уведомил: все, принадлежавшее моему мужу, профессору Душану Павловичу, изымается именем народа. Но я добавила, что и здесь, в этой квартире, не все принадлежит моему мужу. Кое-что принадлежит и мне. Лично мне. Думаю, что полковнику Зецу это хорошо известно.
Полковник по-прежнему смотрел на меня, как посторонний. Обезличенно.
Ему было известно, — я поправилась. Полковник выглядел удивленным: разве ему это было известно?
Но вышло так, что я оказалась тверже, чем он мог предположить, и чем я сама могла предположить.
Разумеется, было, сказала я. Ему было известно.
Что, например, хотел знать партизанский полковник?
Он был совершенно серьезен.
Так безупречно серьезен, и так совершенно безличен, что при этом, должно быть, замечательно развлекался.
Это сейчас ноября 1944-го, бесспорно, было моментом, когда полковник достиг предела своей безупречности.
Ну, например, напомнила ему прежняя госпожа Павлович, на закрытии своей большой выставки художник Сава Шуманович подарил одну небольшую картину лично той госпоже Павлович. Посвящение написал на обороте картины, своим крупным, нервным почерком, в субботу, 23 сентября 1939 года. Картина, написанная за одиннадцать лет до выставки, называется «Купальщицы». Художник Шуманович писал посвящение, устроившись на одном из ящиков, в которые после закрытия выставки уже была упакована часть картин. Его окружала группа людей с именем, тогда с именем. Среди них и художник Павле Зец, ассистент Белградского университета. И сейчас с именем. Потом мы с художником Шумановичем отправились ко мне домой, то есть, в квартиру на втором этаже, в доме на улице Досифея, 17, и художник Зец к нам присоединился. Он любезно вызвался нести ту небольшую картину, которую держал под мышкой художник Шуманович. Холст с посвящением.
Саве Шумановичу эта любезность была неприятна.
И мне была неприятна.
Мы отправились, все трое, по Васиной улице [100] к Княжеской площади, под облачным небом.
Была суббота, двадцать третий день девятого месяца 1939 года от Рождества Христова, когда сотрясалась нравственная почва Европы, и так уже изрядно подорванная. Была суббота, последний рабочий день недели, когда зло было особенно загружено делами. Мы шли по Васиной улице, на изломе пасмурного дня, и вдыхали мягкую прохладу ранней осени. Лето стремительно исчезло пару дней назад, может быть, это было позавчера, а, может быть, вчера, как несколько недель назад, может быть, это было три недели назад, а, может быть, две, когда навсегда исчезла безмятежность. Если три недели назад, когда началась война, эта история гибнущей безмятежности еще могла восприниматься, как смутное предчувствие, то теперь оно обернулось немыслимой реальностью. За последнюю неделю становилось все очевиднее, что Польша никак не сможет сама противостоять военной силе третьего рейха, а надежда на сопротивление Польши особенно быстро стала угасать, когда ранним утром семнадцатого сентября (опять семнадцатое и опять несчастливый день, день невезения, только в этот раз он выпал не на среду, а на воскресенье) нейтральная Советская Россия нейтрально пришла на помощь гитлеровской Германии, своей союзнице. При оказании этой, особого рода нейтральной помощи, сначала она заняла часть польской границы, а потом молниеносно начала занимать и восточную Польшу. Все эти события были в новостях, которые с каждым часом все больше перемешивались и звучали все более зловеще, казались дьявольской шуткой, но за пределами этих фантомов шуток не было
вовсе: в реальности оставался только дьявол, то есть, Сатана лично. Судьба распространяла над Европой зловоние страдания.100
Улица Васы Чарапича — одна из старейших торговых улиц Белграда.
На этой неделе, которая, вот, приблизилась к окончанию и принесла, как сообщали метеорологи, резкое похолодание, каждый день имел свою черную метку. Свой черный колокольный звон. В понедельник газеты писали, что советские войска заняли восточную Польшу, уже во вторник стало известно, что вслед за президентом Польской Республики и членами правительства в Румынии скрылся и маршал, господин Рыдз-Смиглы [101] вместе со всем польским генеральным штабом, в Румынии оказались и десятки тысяч польских беженцев; в среду стали известны детали договоренностей между третьим рейхом и Советской Россией о разделе все еще оборонявшейся Польши. На этих переговорах третий рейх великодушно уступал Советской России не только Вильно в Литве, но и Брест-Литовск, Белосток, Львов, Перемышль в восточной Польше, а себе оставлял западную Польшу, что значило города Лодзь, Катовице, Краков и, разумеется, Варшаву, когда она, наконец, перестанет сопротивляться. Когда падет.
101
Эдвард Рыдз-Смиглы (1886–1941) — польский военачальник и политик, маршал Польской Республики, Верховный главнокомандующий польской армии в войне 1939 г.
— Европейский мир разрушается на наших глазах, — говорил профессор Павлович, — а мы — ничего. Смотрим, и — ничего.
Он был потрясен глубиной бессилия этого европейского мира. Его мира.
В четверг Варшава еще не пала, отчаянно сопротивлялась, но немецкий генерал фон Браухич сообщил, что немецкие операции против Польши завершены, а лорд Гринвуд, глава либеральной оппозиции в британском парламенте задал вопрос, оставшийся без ответа: «Почему мы не сделали для Польши больше?» В это же время с двух направлений во Львов входили советские части и танки, и официально сообщалось, что русские занимают восточную Польшу силами 110 дивизий. Вчера, в пятницу 22 сентября, — это был последний день большой выставки Савы Шумановича в семи залах Нового университета, — немецкая военная делегация во главе с министром иностранных дел фон Риббентропом прибыла в Москву на переговоры о разделе Польши. На этих переговорах сразу было решено, что Советской России отойдет и Восточная Галиция, вплоть до Станиславова [102] , что не было предусмотрено ранее, а Львов уже был под советской властью, как и Вильно на севере, до того сейчас город, в котором было шестьсот торгово-промышленных предприятий, — так его описывала газета «Политика».
102
Ныне г. Ивано-Франковск.
Мы шли по Васиной улице, художник Сава Шуманович справа от меня, а художник Павле Зец — слева, мы еще не знали, что именно в эту субботу смерть придет и за Зигмундом Фрейдом, перед только что закрывшимися магазинами стояли группки людей, сплошь уважаемые коммерсанты, с Васиной улицы, все они выглядели очень подавленными и съежившимися под пасмурным небом, разговаривали вполголоса. Улица гудела от человеческих голосов, но это был мрачный гул, из которого вдруг прорывались отдельные слова. Говорилось о том же: в этот день, суббота, 23 сентября, все газеты на первых полосах опубликовали карты государства Польша, разделенного черной демаркационной линией на две части: эта демаркационная линия разделяла прежнюю Польшу, ту, которая существовала еще три недели тому назад, на германскую, западную часть, и восточную, советскую, к которой присоединили и город Люблин. В польском городе Гдыня, сообщали газеты, из последних сил сопротивляются солдаты и матросы, а господин Гитлер, деревянный истукан, лично прибыл под Варшаву, в расположение победоносных частей вермахта и со специальной площадки наблюдал военные операции по взятию польской столицы, уже лежащей в развалинах. Город, который еще обороняется, хотя защитники остались не только без воды, продовольствия, медикаментов и больниц, но и без боеприпасов. Город, который падет, вопреки тому, что западнее Люблина, и под самой Варшавой, соединения польских генералов Сосновского и Сикорского сражаются за каждую пядь земли, и вопреки тому, что на Западном фронте, с линии Мажино, не прекращается мощный артиллерийский огонь, и что вчера в Англии состоялось заседание Верховного военного совета союзников, где было принято решение войну продолжать.
Мы шли по Васиной улице, молча, ни Сава Шуманович, ни я, не чувствовали себя вполне готовыми вступить в беседу с Павле Зецем, потому что в этой беседе пришлось бы затронуть и псевдонейтралитет Советской России, и советский пакт с немцами, любой разговор так или иначе коснулся бы важных событий последних дней, а в этих событиях Советская Россия сыграла, мягко говоря, неблаговидную роль. А Павле Зец в любом случае, — мы с художником Шумановичем это знали, — будет пытаться защитить и Советскую Россию, и политические шаги, которые она предпринимает, но это заступничество звучало бы неубедительно. Поэтому следовало избегать беседы, но и молчание становилось тягостным. Я подумывала нарушить его легкой болтовней об объявлениях, которые сегодня утром прочитала в «Политике» и «Правде» и сразу же поняла, что это важные сообщения из этого сейчас.