Лагум

Оставаясь до конца с бывшей королевой, моя бабушка никак не могла любить будущую, Драгу Машин. Ей не было жалко, — доверилась она мне однажды, сама пораженная собственной жестокостью, — даже когда эту королеву-мещанку убили. — Что ей понадобилось там, где ей было не место, — говорила она мне. Принесла несчастье Саше [85] , а мы это знали. Ее Величество и я. Она всем приносила несчастье. Злодейка.

Шлафрок, видишь ли, пароль, или может им быть, — по крайней мере, для меня, — на который отзываются стародавние времена и забытые мертвые.)

85

Так моя бабушка называла короля Александра Обреновича, сына Наталии и Милана, того, которого называли последним Обреновичем на престоле. Когда он еще был престолонаследником, этот несчастный именно в Биаррице, у изгнанной матери, познакомился с женщиной своей судьбы, упомянутой Драгой Машин. (К этому примечанию добавлено чьим-то острым почерком, наверное, майора: Примечание Милицы Павлович.) — Примеч. авт.

Когда в конце января 1943 года, стоя на посту, я куталась в этот шлафрок, он сразу стал моей связью с реальностью, но с той, что сейчас, а не с той, что в прошлом. Если слово шлафрок — пароль для вызова исчезнувшего, вещь шлафрок была возможностью почувствовать появившееся. Поскольку достопочтенная придворная дама, моя бабушка, была и выше меня, и полнее, шлафрок мне был немного длинноват и уж точно широковат. Его можно было плотно обмотать вокруг моих замерзших коленок и щиколоток, к тому же он прикрывал и то, чего я очень стеснялась: мои ступни в неэлегантных, белых шерстяных носках и в еще менее элегантных горных ботинках, предназначенных для хождения по австрийским и словенским горам, а никак не по дому. Но в первой и единственной попытке оставаться элегантной в дозоре, я заполучила только в те несколько часов, которые провела в «зимнем саду», надев тонкие шелковые чулки и салонные туфельки, такие тяжелые обморожения пяток и стоп, что никогда не смогла их полностью вылечить, хотя лечила полные сорок лет. В этом долгом лечении наилучшим образом себя зарекомендовало первое лекарство, оккупационное: разогретый козий жир, невероятно вонючая субстанция, которым, чуть теплым, смазываются обморожения. Потом ступни бинтуют марлей и заворачивают в ткань из грубой, кусачей шерсти. Натуральной, разумеется. Во время войны все эрзацы, а их было много, воспринимались как необходимость, время которой пройдет, но ценность имело только то, что было настоящим. После войны, в так называемое мирное время, система ценностей нарушилась, исказилась, можно сказать, что извратилась: все больше ценилось искусственное, ненастоящее. Эрзац стал более ценным, чем не-эрзац, искусственное получало преимущество перед натуральным, потому что искусственное было дешевле натурального, а потому и ценилось выше. В этом, как иногда мне кажется, один из основных парадоксов новой, технологической эры, но, разумеется, еще не самый смешной. Сейчас, по прошествии стольких десятилетий, словно бы получается, что главным победителем во Второй мировой войне стала не атомная бомба, а пластмасса, фактически, полиэтиленовый пакет, который суверенно господствует в нашей повседневной жизни. Мадам де Севинье, мнение которой о человеческой природе было довольно невысоким, все-таки удивилась бы тому, что Мефистофель смог так легко совратить рационального западного человека, на чей разум уповал и господин профессор Павлович, — причем, своей сказкой о соблазнах технологического чуда, если не сказать, рая: сейчас, в окружении отравленного воздуха, отравленных вод и отравленной почвы, этот обезумевший человек вертится юлой, страшно боясь, справедливо, четвертого основного элемента, огня, который к нему еще вернется, но как мститель. Умного западного человека, обнаглевшего от силы рационального познания, Мефистофель опять переиграл. Обманул. Увел по кривой дорожке: в ад.

Но об этом я размышляю только сейчас, в ноябре 1984 года. В начале марта 1943-го я об этом не задумывалась. Я стояла на посту в «зимнем саду», очень холодном. Такой меня, закутавшейся в старый шлафрок госпожи Цаны Джорджевич и скрючившейся рядом с чиппендейловским столиком красного дерева, столиком для tea for two, и застал на посту Павле Зец.

Это была пятница, 5 марта 1943 года.

Поздним утром этой пятницы сначала в сумеречный «зимний сад» проник свет, который становился все ярче и плотнее, и, в конце концов, собрался в пригоршню лучей: через столовую и дверь из резного стекла солнце добралось и до «зимнего сада». Фикус встрепенулся и выдал какую-то эманацию радости, разлившуюся в воздухе. Как и каждый день, я в это время тщательно вытирала пыль, и, как и каждый день, внимательно прислушивалась к квартире: знакомые или узнаваемые шумы во взаимном сплетении, борении, преследовании. Всесильными же в этом слиянии и разделении звуков был рабочий ритм нашей Зоры на кухне, в бывшей комнате для прислуги, в кладовке: сейчас было время ухода за раненым Павле Зецем, их приглушенных разговоров, а в последние дни и его жестов, движения, шагов. Неуверенных, но все более твердых, кратких, пробных. Он заново воспринимал себя стоящим на ногах.

С тех пор, как впервые послышались звуки его шагов, я еще напряженнее следила за звуками чужих шагов на лестнице, за звуками, отдаленными и одинокими, доносившимися из соседних квартир, и за более живыми и частыми, с улицы, с Дуная, с заледеневших набережных, с небес. Прислушиваясь в «зимнем саду», на вахте, в последние недели к этому бормотанию шумов, я оказалась в пространстве незаметных, но таких четких признаков реальности, на территории, где жизнь проявляется, довольно-таки полно, только в ритмах отзвуков и шепотов. Мои поздние утра стали исследовательскими, и в последнее время я даже льстила себе, что стала вполне опытным расшифровщиком звуков. Так сказать, какой-то современный Виннету в женском воплощении. Сейчас, например, когда я терпеливо проникаю мягкой тряпкой в полости кружевной спинки чиппендейловского канапе, в круг известных звуков ворвался и в быстро кружащихся на свету пылинках и сам закружился, какой-то новый звук: с высокой крыши поблизости начали отрываться первые капли растаявшего снега и падать на кованую железную ограду балкона. Да, я слышала картину, мне вообще не было нужды ее еще и видеть. А потом послышался второй новый звук: совсем рядом с «зимним садом», где-то здесь, в одной из водосточных труб начал шевелиться лед: жесть сначала затрещала, а потом время от времени поскрипывала. И воздух растягивался и выгибался, внезапно смягчившийся от первого дыхания обычной космической метаморфозы.

Я продолжала вытирать пыль и продолжала прислушиваться к событиям, но мой обостренный слух не обнаруживал ничего тревожного. Значит, я могла позволить себе передышку. Присела к столику, ладонью в грязной шерстяной перчатке погладила замерзшую столешницу из махагони и решила пролистать сегодняшний номер «Нового времени», пока наша Зора не отнесла газету Павле Зецу. В этот момент раненый — об этом мне сообщали звуки, доносившиеся из кухни, — завтракал. Я была довольна завтраком, который нам удалось сегодня ему обеспечить: основа, как почти и каждый день, кукурузная каша, но кукурузная каша с каймаком и большой чашкой настоящего молока, и тертое яблоко с медом. В завершение, маленькая ритуальная чашечка черной жидкости, которую мы называем кофе, а на самом деле эрзац из цикория и ячменя под названием «Дивка».

(Маленький горшочек каймака добыл наш привратник Милое, который действительно якшался и с немецкими властями, и со спекулянтами, тоже бывшими своего рода абсолютной властью. Он продал мне каймак по цене черного рынка. При этом подчеркнул, что каймак принес раненому, а я не была расположена допытываться, что в этом случае означает глагол принести, если никоим образом не может означать поднести в дар.

Надо было допытаться. Еще как надо было.

Мои дети не попробовали ни крошки этого каймака, который наш, — тот еще наш, но я тогда этого не понимала, и никто мне не виноват, — Милое принес раненому, а мне продал для раненого).

Итак, в том сейчас, истекающем поздним утром пятницы, 5 марта 1943-го, я сижу за столиком, по привычке навострив уши, кутаюсь в старый шлафрок придворной дамы, исчезнувшей, не так давно, а может быть, и очень давно, за одним из поворотов времени, — моей бабушки, — беру в руки «Новое время», а та молодая женщина, которая однажды в давнем июне, запахивала элегантный утренний пеньюар из crepe-de-Chine, чтобы замаскировать свою беременность, и движениями руки, похожим на мои сейчас, брала газеты, белградские и иностранные, просматривала их, постукивая пальцами по столику, кажется мне отстраненной, но ее хорошо видно, несмотря на все слои времени, скопившиеся за последние тринадцать лет. Столько лет ту молодую даму в шелковом утреннем пеньюаре, остановившуюся в том июне, отделяет от этой, уже не очень молодой дамы в поношенном шлафроке, застывшую, как статуя, в этом марте. Часто мне кажется, что историю о слоях времени я на самом деле придумываю, склонная, как и многие, к стереотипной идее, усвоенной вместе с так называемым общим образом мыслей, к идее о времени, которое, наверное, многослойно. Ерунда: я все больше уверена, что никаких слоев не существует, раз картины, которые я призываю из времени, которое одновременно и пространство, остаются настолько незамутненными. Живые картины, приближающиеся на зов и призыв.

Как, например, это сейчас, из марта 1943-го, где я вдруг оказалась, хотя сейчас я отодвинулась на сорок лет. Но вот она я.

(О какой это мне идет речь? Вот эта старая женщина восьмидесяти лет приближается к той, еще вполне молодой тридцати девяти лет, или эта, вполне еще молодая, спешит к старухе?)

Начинаю листать газету, я в «зимнем саду», в марте 1943-го, а в газете сразу же распознается легкость, с которой немецкая пропаганда обращается с полуправдой, как с полной правдой. На первой полосе сегодняшнего «Нового времени» главная новость из ставки верховного вождя рейха, сверстанная в три столбца и с заголовком самым крупным шрифтом, о том, что на Восточном фронте окружена 3-я советская армия. Эта новость содержит и скрытое сообщение: если мы потеряли Сталинград, то мы не потеряли Россию, и, тем более, Украину. И, тем более, не проиграли войну. К этой главной новости, поддерживая ее, подверстано и сообщение о значительном преимуществе немецких подводных лодок, которые топят один за другим военные корабли союзников в Атлантическом и Тихом океанах, а в новостях из Туниса говорится о том, что в тамошних песках творится настоящий ад. С весной, похоже, пришла и новая волна безумия злобного деревянного истукана, разъяренного зимними поражениями. Деревянный вождь дергает за свои нитки, и реальность ему еще покоряется: он, похоже, действительно шел на тотальную войну. Карусель судьбы, назначенной человеку XX века, давно запущенная, кружилась все безумнее, а в своих корзинах она везла и хаос жизни, и хаос смерти.

Сумасшедшему деревянному истукану все-таки удалось поджечь мир. Шерстяные перчатки впитывали пот с моих ладоней, внезапно намокших от страха.

Я развернула газету и начала ее пролистывать до последней страницы. По объявлениям продавалось все: брильянтовые кольца и золотые зубы, пустые квартиры и венецианские часы, солдатские сапоги и горные ботинки, зимние габардиновые пальто и норковые шубы, рулоны вучьянских и парачинских тканей с фабрик братьев Теокаревич [86] , невесть, где спрятанных до сих пор, чистая шерсть, каменный и деревянный уголь мешками, разобранные дровяные сараи, «царские печки», всех размеров, от первого до пятого, столовое серебро. В этих объявлениях сквозило, может быть, и уродливое, но очень живое желание все пережить, любой ценой. И за бесценок.

86

Знаменитые производители дорогого текстиля, имевшие фабрики в городах Вучье и Парачин.

Впервые я заметила, что, похоже, совсем недавно, стали более броско рекламироваться кинотеатры и фильмы, и особенно подчеркивается то, что театр «Центр юмора» [87] , располагающийся во дворце «Реюньон», готовит новую программу, а в Народном театре сегодня вечером ожидается премьера пьесы Момчило Милошевича [88] «Солнце, море и женщины». О подготовке к премьере писали давно, а название пьесы звучало так глупо, что я дважды подходила к телефону с желанием позвонить господину Милошевичу, мы когда-то общались, я хотела его спросить, он, что, не в себе, какое солнце, море и женщины в этом мраке умирания. Когда я во второй раз подошла к телефону, то остановилась, как вкопанная: а что, если мой обаятельный давний друг любезно мне ответит, что свои замечания я должна делать, прежде всего, своему мужу, который и по поручениям Комиссариата по делам беженцев, и в качестве советника правительства генерала Милана Дж. Недича, ездит, как поговаривают, и в Земун, и в Нови-Сад, и даже в Вршац [89] , а кроме того, в ведущих белградских газетах публикует статью за статьей, правда, статьи, в основном, подписаны инициалами, но все равно. В этих статьях он затрагивает не только темы культурной и художественной жизни, нет. Больше всего он занят сербскими погромами в Независимом Государстве Хорватия.

87

Название популярного театра-кабаре и спектакля актеров Й. Танича и А. Цветковича. В 1944 г. были расстреляны за сотрудничество с оккупантами.

88

Момчило Милошевич (1889–1975) — драматург, режиссер и театральный педагог.

89

Территории, оккупированные фашистской Германией и ее союзниками.

Я не позвонила своему старинному приятелю, господину Милошевичу, отошла от телефона, как от искушения, пьесу «Солнце, море и женщины», так или иначе, сегодня вечером представят утонченной публике; почувствовав какую-то странную, холодную тошноту, я вдруг увидела в «Новом времени», в правом углу полосы довольно-таки крупный заголовок: «Кто такой Тито, вождь коммунистов в Боснии?» Это имя, напоминавшее кого-то из римских полководцев, я уже раньше встречала в газетах. Может быть, в той злорадной новости о том, что Советы в равной степени недовольны и движением Дражи Михайловича, и титовскими партизанами? Статья, на которую я наткнулась, содержала и краткую биографию человека с римским именем, и его фотографию. Из биографии становилось ясно, что он многое пережил, и римское имя было не единственным его именем, а с фотографии смотрел исключительно привлекательный мужчина, который мог быть кем угодно, но только не аскетом. Если он родился, как утверждало «Новое время» на основе информации, позаимствованной из загребской газеты на немецком языке «Die Neue Ordnung», 6 марта 1891 года, то этому человеку с фотографии назавтра исполнялось 52 года, и он был в расцвете сил.