Ларек

В момент, когда я встретилась глазами с Кордаковым, это последнее убеждение разбилось на мелкие кусочки, которые уже невозможно было склеить. Я всегда была пессимистом, но раньше я никогда не смогла бы поверить, что можно опуститься в убеждение, что все на свете плохо, настолько глубоко. Я с удивлением смотрела на Ольгу, которой все было нипочем. Она только напевала себе под нос, подсчитывая по утрам выручку, да зубоскалила со сменщиками, отпуская им в ответ соленые шуточки.

Она воспринимала мир таким, каков он был, и не тужила от того, что изменить его ей не под силу. Я так не могла. Я больше не ощущала себя нормальным человеком, как раньше я перестала ощущать себя женщиной.

Этот случай лишний раз доказывал одно – несмотря на хорошую зарплату, я оставалась никем и ничем, уличным торговцем, которого не воспринимают как человека, которого даже не помнят в лицо.

Сидя по ночам у прилавка, я ненавидела покупателей. Всех, кто был по ту сторону прилавка. Это было легко, потому что и они для меня не были людьми, я видела лишь их руки, которые демонстрировали мне свои кольца, дорогие бумажники и перчатки. На запястьях поблескивали золотые часы, а в руках мелькали тысячи и миллионы…

Я ненавидела холеные руки бизнесменок с их кольцами и перстнями, с их длинными, наращенными ногтями, раскрашенными всеми цветами радуги. Я ненавидела интеллигентные руки бизнесменов, их аккуратно подстриженные ногти, их безупречную белизну и чистоту. Я ненавидела руки работяг – покрытые порезами и следами мазута, с грязными ногтями, которые судорожно мяли купюры, метались по прилавку, словно стараясь ухватить ускользающую удачу…

В те дни меня очень забавляли усилия всех без исключения людей определить своими собственными методами, настоящая водка продается в ларьке или поддельная. Покупатели смотрели через водку на свет, крутили бутылку, стараясь угадать ее крепость по количеству пузырьков, образующихся на дне закрученной воронки, они терли дно бутылки о ладонь, уверенные в том, что грязный ободок, появляющийся на коже – это результат того, что водка шла по конвейеру. Наверное, они считали, что конвейер – это такая лента из черной резины, которая оставляет след на всем, что к ней прикасалось.

Они рассматривали пробки и подсчитывали полоски клея на этикетках, они приглядывались к акцизным маркам, которые только что появились, не подозревая, что знающий человек может приобрести хоть партию таких марок.

Девяносто процентов водки, проходящей через ларек, было поддельной. Но документы были в порядке, все накладные и сертификаты качества в наличии, так что придраться было трудно. Наверное, даже работник водочного завода с трудом мог бы отличить поддельную водку от настоящей. Поддельную водку катали из качественного спирта в одном из поселков. Миша и Женя уверяли, что водка лучше иркутской, «от нее голова не болит».

Глава восемнадцатая Выход – сюда?

….Все, что произошло со мной, требовало эмоционального выхода. Стихи об этом не напишешь, слезами не поможешь, а эмоции искали выход.

Понять, что вызывает у тебя те или иные эмоции, означало справиться с этими эмоциями. Я поняла, почему ненавижу весь мир – я ненавидела себя, и прежде всего свое положение. Меня совершенно не устраивало то, что я продавец в ночном ларьке. Но изменить это я не могла.

Учиться? О Боже, я уже училась два раза, и оба раза неудачно! В Ангарске не было гуманитарных вузов, ездить в Иркутск, учиться и еще работать, чтобы были деньги на жизнь, было нереально, особенно с моим здоровьем. После каждой смены я валилась без сил на софу и просыпалась к вечеру, ни сколько не отдохнув. Родители – пенсионеры, помочь мне ничем не могли.

В конце концов, я нашла то единственное, что я могу сделать. Говорят, Лиана, ты чересчур любишь фантастику? Так действуй! Я купила в ближайшем магазине канцтоваров общую тетрадку, ручку, пришла домой, легла на диван, раскрыла тетрадь и, не долго думая, написала: «Был конец августа, и темнело раньше обычного. Редкий в этих краях южный ветер гулял по пустынным улицам, заглядывал на чердаки и в подворотни и уносился прочь, громыхая железом на крышах и посвистывая в проводах. И хотя погода стояла теплая, а на темнеющем небе не было ни облачка, казалось, что этот ветер, как предвестник урагана, несет с собой предостережение. В городе было неспокойно…»

Я писала медленно: то и дело приходилось возвращаться в начало, переписывать, исправлять. Иногда писала по ночам, в ларьке, но чаще дома. Родители отнеслись к этому по-разному. Мама крутила пальцем у виска, показывая, что у меня не все дома, отец одобрительно кивал и рекомендовал взять напрокат пишущую машинку.

Однажды утром к ларьку пожаловал бич. Он размахивал початой бутылкой «Пшеничной» и кричал, что в бутылке не водка, а черт знает что, и что я обязана принять у него эту бутылку и вернуть ему деньги. Я отказалась, так как никакой «Пшеничной» в ларьке не было. Он долго орал, стоя у ларька, потом вдруг затих.

Через несколько минут я услышала голос Олега.

– Пошел отсюда, пока я тебе головенку не открутил!

Я открыла, Олег возмущенно смотрел вслед убегавшему бичу.

– Вот скотина! Сгреб кучу мусора к углу ларька и стоит, спичкой чиркает! Среди бела дня!

Мы рассмеялись.

В конце весны Олега уволили. Наши начальники легализовали всех сотрудников, мы получили полисы и часть зарплаты стали получать официально. Олег со своими судимостями не вписывался в общую благополучную картину, и с ним без сожаления расстались. Узнав об этом, он только глянул сверху вниз, повернулся и ушел.

Лето я проработала в паре с молодой женщиной, и никаких особенных происшествий не было. В августе подошел мой первый отпуск, который я провела в больнице – ларек давал о себе знать.

Первую часть романа я закончила быстро. Взяла напрокат разбитую пишущую машинку, перепечатала роман. Учиться печатать пришлось на ходу. Куда девать рукопись, я не знала, поэтому отнесла ее Аленкиной матери Галине Семеновне, которая по образованию была филологом. Она прочитала, сделала несколько дельных замечаний, после чего мне пришлось снова все переписывать.

Все издательства были неимоверно далеко, на краю земли да и публиковать они предпочитали Кинга или Хайнлайна, но никак не меня. Иркутские издательства дышали на ладан. Мои надежды на то, что роман изменит мою жизнь, не оправдывались.

Я все глубже и глубже погружалась в пучину одиночества, в которой самыми яркими моментами жизни было выйти в подъезд покурить или купить еще одну книгу.

Тупо перепечатывать роман, исправляя стилистические ошибки, было невыносимо. Я не знала, что делать дальше. Не было никого, с кем можно было посоветоваться.

Осенью у меня появился новый напарник. Николаю было лет сорок пять, но выглядел он старше, худощавый, невысокий, весь сморщенный, но на удивление спокойный человек. Вывести его из себя, казалось, было невозможно. Его тихий голос успокаивающе действовал на особо буйных покупателей.

Он оказался заядлым собачником, держал дома трех сук – двух доберманов и овчарку. Про них он мог рассказывать часами. Его жена, дородная, белокурая женщина, ходила к ларьку по ночам в сопровождении собак, «проведывала» его. Она задалась целью «застукать» его со мной, но поскольку у нее это никак не получалось, она закатывала ему истерики на всю улицу просто так, для профилактики.