Ледобой. Зов

— И как проходить поляну?

— Медяк, бей дружину на два отряда. Дай-ка сюда свой щит… Вот это поляна. У тебя по середине щита идёт синяя полоса и две по краям, сверху донизу. Один отряд пойдёт по правой некрашеной полосе, второй по левой. Понятно? Не по середине, не по краю, а здесь! Без светочей! И упаси вас боги побежать без приказа, если вдруг прилетят нежданчики!

Ватагу быстро разбили на две и, прикрывшись щитами, налётчики осторожно двинулись вперёд. Шагов двадцать прошли спокойно, только сверчки верещали в траве да ветер гонял волны по зеленому морю под ногами, а травы светлой стороной охотно подмигивали звёздам. Изредка клацала воинская справа да шорох сотни пар ног рвал изначальную тишину. Первые ватажники легли, когда до середины оставалось ровно столько же, сколько прошли. Да, все слышали свист стрел, но как закрыться щитом от того, чего не видишь? Вот идёшь ты в правом отряде, прикрываешься от оперённой гибели с правой стороны, а тебе прилетает в левый, незащищённый бок, и уже лёжа на земле, видишь приятеля из левого отряда со стрелой в правом боку. Право-лево, лево-право… а когда догадываешься обняться с соседом — он прикрывает справа, ты слева — смертоносные древки срываются с тетив откуда-то сзади — вы только что пришли оттуда и ничегошеньки и никогошеньки не видели — и спереди. Там вы только будете. Может быть.

— Бего-о-м! Прямо! — рявкнул Грюй и первым рванул вперёд.

Если твои дозорные ещё перед поляной сунулись было в чащу, да не продрались дальше десяти шагов, а тут, у самой стены леса, когда везунчики добежали и, сгрудившись в кучу, закрылись щитами, вдруг открывается, что впереди чаща прорежена почти так же как сзади, самое время бросить обречённый взгляд назад. Прав был Грюй. Открытые ворота. Только ступить боязно.

— Медяк, Слива, Кот, сосчитайте всех.

Пятая часть осталась на поляне… и даже под поляной. Иной в схватке теряет голову так, что срывается она с плеч и катится по земле, хлопая глазами, иной теряет голову без крови: не рассекает шею острый клинок, и вроде при тебе остаётся голова… но её больше нет, потерял. Несёшься вперёд, на плечах голова покоится, даже орёт что-то, глазами хлопает, но на самом деле пусто на шее и проваливаешься вниз, на колья уже безголовым, и уже нет никакой разницы, как ты потерял голову, всамделишно или нет. У тебя всё равно пусто над плечами. Да и самого тебя нет, если уж на то пошло.

— Отсюда тоже стреляли, — дрогнувшим голосом бросает кто-то из ватажников. — Космату прямо в глаз влепили. Как бежал, так и влепили.

— Их нет, ушли, — рыкнул Грюй. — А для нас есть только одна дорога — вперёд!

— Рядом с Косматом ляжем, — прогундосили из-за стены щитов.

— Кто хочет вернуться, напомню — золото взято, нужно отработать. Или кто-то жаждет объяснить нанимателю, насколько остры были мечи заставных? Кто-то всерьёз думает, что долгие муки в колдовских корчах милосерднее точной стрелы тут, на Скалистом?

— Тридцать с хвостиком уже, — буркнул Медяк. — А заставных ещё в глаза не видели.

— Если выживем, спроси меня потом, когда всё пошло не так, — на ухо приятелю шепнул Грюй. — Я, кажется, знаю. И пусть подберут на поляне щиты.

— Пятеро назад, на поляну, щиты подобрать! — Медяк бросил на воеводу взгляд исподлобья. Всё равно никто воинские ухватки лучше не знает, он и остальные поняли это за долгие годы совместных скитаний лучше, чем просто хорошо. Бывший князь, как никак.

Тутошние дело знали туго, и проходы они особливо оставили — подумать что-то иное трудно, когда без предупреждений в лицо несётся бревно, утыканное кольями, и не вдоль несётся, а поперек тропы, ровно громадная детская качелька, и как в беспортошном детстве ты взмываешь вместе с тем бревном-качелькой, только не сидишь на нём, а висишь, нанизанный на шип толщиной с локоть, да и длиной такой же. Трое наглухо унеслись в далёкое туманное детство, четверых бревно просто сломало, да и в общем тоже выбросило из сурового настоящего. И ржач прилетел откуда-то спереди, из темноты. Издевательский гогот лужёной глотки и чьё-то рассудительное: «Не больше десяти дойдёт. Ну, может двенадцать», и так отчётливо прозвучал этот спокойный голос в каждом ухе неполной теперь сотни, что ватажники заозирались. Как будто вон за тем деревом стоит, поганец, да заклад на чужие головы ведёт. Здоровенная, длиннющая сосновая заточка, толщиной с руку, собрала на себя сразу троих, в щепы разбив щиты, а про то, каковы были плечи той рогатки, что спустила кол с привязи, даже думать жутко. И ведь не побежишь от смерти, сломя голову — вот что страшно! Пятеро побежали: трое лодыжки в ямах оставили, чисто жеребцы, четвёртый и пятый в ловушку угодили прямо посреди тропы, да так в раскопе на кольях и сгинули…

* * *

— По бокам идут, да постреливают из-за деревьев, — в бешенстве прошипел Медяк Сливе, едва вышли из чащобы. — Тут никаких щитов не хватит!

— Ещё двадцаточку положили, — угрюмо плюнул тот, бросив косой взгляд на Грюя.

Воевода точно спиной чуял… а может глаза на затылке открылись: бросил, щит, облапил обоих за плечи, прижал к себе, и чисто кот-мурлыка завелся у него в глотке, пророкотал:

— Вы придурки. Оба! С того мгновения, как золото нанимателя исчезло в наших сумах, мы обречены. Не те, так эти, но обниматься с Костлявой придётся. И только у меня есть в заначке достойная мена против старика и детей. Авось обменяют.

— А кто та баба, что в ладеечку бросили? — вдруг спросил Медяк, сощурившись.

— Кто много знает, умирает быстро, — Грюй растянул губы в улыбке, и краснобородого аж ознобом по спине протянуло, ровно плетью. Чуть зубы не лязгнули. — Шучу, дурень рыжий. Как вернёмся, по кругу блядищу пустим. Что останется — сменяем.

А когда на лысом взгорке ватажники увидели избы, недоумённо переглянулись. Это и есть застава? Вот так просто? Стоят избы посреди пустоши и никакой тебе крепостной стены, ни даже земляного холмика или рва?

— Это застава? Вот эти пустые и тихие дома — всамделишная застава?

Грюй поёжился — шерсть под доспехом дыбом встала. Всё, что знал о битвах, сражениях, осадах, взятии крепостей, мурашками оторопи вылезло на тело. На этом проклятом острове всё непросто, всё встало с ног на голову — полста подстреленных, поломанных, пронзённых, оставшихся в лесу и на поляне криком кричат из палат Небесного Воителя: «Не лезь туда! Перещёлкают, ровно куропаток!» Да, всё верно, могут и перещёлкать, да собственно, уже щёлкают, но если мечта одним прекрасным днём найти обиталище того ублюдка с ледяным взглядом несколько лет не даёт в душе остыть жажде мести, ноги сами не отвернут назад. Взглядом воеводы окидываешь местность, колючий глаз разом выхватывает невеликие размеры полян — как раз достать стрелой середину пустоши из любого места чащи, а про те чащобы и подумать жутко, не то что соваться туда. Даже мысли вязнут, про ноги уж и говорить нечего. И холодок инеем выстилает нутро, аж печка захлёбывается, та самая, что полыхает в душе местью. Не хватает её уже.

— Всё сжечь. На дом отряжаю по два человека. Подпирать двери, выносить окна и поджигать. Внутрь не входить. Если узнаю, что кто-то сделал по-своему и пошарил в дому… а ничего ему не сделаю. Боюсь, наказывать будет некого. Всем остальным ждать.

Ватажники зароптали, не прошерстить дома? А добыча?

— Недоумки! Перережут, как баранов, не успеете даже голову повернуть в нужную сторону. Всё ясно?

Глухо загомонили. Ясно. Нельзя оставлять за спиной угрозу.

Три пары поджигателей шли, закрывшись щитами со всех сторон: по одному висело на спинах, ещё по два каждый держал в руках и вроде даже подойти удалось — стрелы не свистели, земля не отверзалась — вот они, крылечки, пора отворять створки светочей и лить масло на стены, но в самое последнее мгновение случилось то, чего никто и не ожидал и в то же время с испугом ждали чего-то подобного. Вспыхнуло справа, полыхнуло слева, в ночное небо Скалистого улетели истошные крики, и в разные стороны разнесло двуногие костры, блажащие хриплыми голосами.

— Эй, на ладье, — прилетело откуда-то из домов. — К досмотру готовы?

— Тварёныш! — Грюй выхватил лук, одним мощным рывком до скрипа согнул плечи и отпустил стрелу на голос, но не успела оперённая смерть прошить чёрное небо, где-то рядом, в шаге, раздался отвратительный влажный треск. Ватажник в шаге от Грюя мешком осел наземь с убийственным древком в правом глазу, и не успела отгреметь при падении справа, где-то совсем близко — протяни руку и достанешь — знакомый голос поцокал:

— Ну-ну… хлебушком в чарку — оно, конечно, вернее выходит.

Грюй, зарычав, оглянулся. Непроходимый бурелом.

— Ждали, ублюдки, — двое, что ходили поджигать и единственные остались целы, подбежали со всех ног сами не свои. — Только подошли — они шасть из-под крыльца, один плескал чем-то, второй светоч бросал. И не один раз плескали — два! Второй после светоча. И щиты не помогли.

— Слушай меня, — рявкнул воевода спесяевских, — Со всех ног бежим вперёд! Двумя отрядами! От дома к дому! Жечь! Не дробиться! В одиночные схватки не вступать. Даже теперь нас вдвое больше заставных! Повторяю, в рукопашную один на один не вязаться! Около домов не задерживаться. Пошли!

В летних травах, волнами катающих белесый блеск из края в край, пошёл странный прибой. Лязговитый, орущий и топотливый. Прячась за щитами, спесяевские человеческой рысью с опаской неслись вперёд. Ждали «подарков», против собственной воли шептали про себя: «Давай, давай! Только в щит» и дожидались. Не всегда в щит, здесь и там соратники падали под ноги, стрелы летели со всех сторон, порой ватажникам казалось, что смерть сходит с тетив заставных даже снизу. Медяк собственными глазами видел в ком-то сразу три стрелы.