Ледобой. Зов

— Издалека заходишь, а время идёт! И между прочим, Улльга уже в море уходил бы.

Перебежчик согнал ухмылку с губ, приладил рогатину подмышкой удобнее, скакнул ближе.

— Сивый не оставил бы вместо себя дурака. Поэтому ты послушаешь меня и с погоней повременишь.

Щёлк недобро прищурился.

— Чую, вот-вот скажешь то, от чего мне захочется сесть.

— Хоть раз в жизни судьба поставит перед крутым выбором, — «медведь» согнал ухмылку с губ. — Любой заставный на Скалистом острове мне во сто крат ближе чем ватажники.

Островные заозирались в поисках понимающих глаз. Ну хоть кто-нибудь понимает, что творится? Воевода всего раненого обколол колючим взглядом сквозь прищур.

— Почему? — спросил Щёлк.

Перебежчик усмехнулся.

— Вон чурбак, присядь что ли, воевода…

— Да не тяни ты, вражина! Ровно всамделишный медведь кишки тянешь!

Подрезок продолжил не раньше того, как собрал все удивленные взгляды, до единого. Собрал и улыбнулся, аж гусиные лапки у глаз собрались.

— Всё дело в том, что… я сам заставный.

Какое-то время только ветер свистел — шелестел листвой: островные сказанное в головы не пускали, ровно стучится усталый путник, а хозяин молчит, не открывает. Рядяша первый присвистнул. Ну дела!

— Давно, ещё до войны. И Сивого я знаю сызмальства. Мы с ним тут, на заставе выросли, я правда постарше.

— Постой… — Щёлк нахмурился, схватился за виски. — Перед войной на заставе было пятьдесят четыре воя.

— Почти всех положили, — кивнул раненый — И вот седмицу назад я узнаю, что нам предстоит пошуровать на острове с чудным именем Скалистый, умыкнуть детей тамошнего заставного воеводы, некоего Безрода, которого ещё кличут Сивым и Ледобоем.

— Как ты уцелел? — спросил Рядяша.

— Мы с Безродом последние остались. Высигнули за стену, да и разбежались в разные стороны, а за нами оттниры, как нитка за иглой утянулись. Ему удалось вглубь острова уйти, а меня сразу подстрелили. Тут уж не до глубин Скалистого, где-нибудь бы схорониться и то ладно. Я в чащу нырнул, да там своих следопытов и прирезал. А когда понял, что нет больше заставы, и Сивому я помочь уже не смогу — не доковыляю, да и просто не найду по лесам — стянул с одного из полуночников его одежки, подарил ему свои да и приполз на пристань. Долго не пробегал бы. Они как раз окрестности обшаривать начали.

— Вот так, взял да приполз? — Неслух сбил шлем на загривок.

— Вот так просто, — усмехнулся подрезок. — Там была сборная солянка из четырёх разнопёрых дружин сразу, воедино свели вот прямо перед походом. Не то что знать всех — в глаза не каждого до Скалистого увидишь. Приковылял на берег, и ну давай по-оттнирски материться, дескать, бояны всех подрезали, один я ушёл.

— Поверили? — недоверчиво бросил Щёлк.

— А то, — «медведь» сверкнул зубами. — Меня ведь Болтуном на заставе звали, а по-оттнирски я чесал так, что у полуночников ухо раскрывалось, ровно цветок под солнцем. Подрезков на полночь отправили, и меня с ними, а на большой земле я дал дёру.

— Где же тебя столько лет носило?

— Здесь и там, — Болтун неопределённо помотал пятерней. — Там и здесь. По дружинам скитался. По краям и весям.

— Далеко?

— Далеко.

— Боялся? — Щёлк усмехнулся, подошёл близко, заглянул Болтуну прямо в глаза.

Подрезок угрюмо кивнул.

— Несколько седмиц встать не мог — нога не держала, только и слышал со всех сторон, как оттниры Сторожище осаждают, вот-вот дожмут. Слышал, а сделать ничего не мог. Вот и сквозанул в какой-то день подальше, чтобы не увидеть, как в одно прекрасное утро влетит полуночный вестовой и заорёт, что Боянщину до ниток размотали.

— Потом расскажу, как обернулось, — Щёлк знаком снял оживлённый галдёж парней. — Так что Грюй? Говоришь, не пойдёт к Большой Земле?

— Не-а, — «медведь» убеждённо покачал головой. — Соображает, подлец. Бывший князь, как никак.

— Князь? — изумлённо протянули заставные, как один.

— Ага, князь. И Верну он давно знает.

Островные молча переглянулись. Давно знает?

— И не просто знает, — Болтун усмехнулся. — Обручены были. Жениться собирались. Да набег помешал.

— Твою же с вывертом расписным коромыслом, — прошептал Щёлк и едва удержался, чтобы за голову не схватиться.

— Погоди, воевода, не все волосы рви, — мрачно усмехнулся Болтун. — Оставь на макушке чуток и дальше слушай. Вы должны были упиться заговорённой брагой, выйти к берегу, отдать оружие ватажным и самолично сдаться в плен. Ну а тут возьми, да окажись, что и Верна — жена Сивого! Нарочно не придумаешь!

— Заговорённая брага? — в голос воскликнули Неслухи, и как один оттянули вороты рубах, ровно дышать стало трудно.

— Кто-то могучий на Тычка ополчился. Якобы тот какое-то важное дело сорвал. Так вам бочонок заговорённой браги передали, а как сова на нашей мачте зачнёт орать, тот наговор и должен был бошки вам затуманить. Но я-то Сивого не первый год знаю, поди ни капли, а Щёлк?

— Ни капли, — усмехнулся тот.

— Ну а я сову для верности того, — Болтун показал, как стреляет из лука. — Только Верну Грюй успел заворожить. Хорошо хоть мальцов да Тычка свести удалось.

— Бражку мы пьём только свою, — убеждённо и как показалось «медведю» с изрядной долей облегчения буркнул Рядяша. — От купцов ничего не берём, а если берём, Сивый сам проверяет. У него нюх, знаешь какой?

— Знаю, бычок. Пораньше твоего узнал.

Только теперь парней отпустило — заржали в голос, и поди пойми, то колыхание тумана у пристани — ветра дело или гогот заставных трясёт землю, та рябь гонит по воде, а та в свою очередь молочную дымку заворачивает, в масло сбивает…

* * *

— Пока мы в Багризеде упахивались, эти сколько народу потравили, — ворчал Стюжень Безроду, ехавшему на Теньке рядом с повозкой. — У-у-у, глаз наглючий! Дескать, пока моих не вернёте, буду продолжать душегубить!

— Затаился, — пожал плечами Сивый. — Голову поднимать нужно вовремя.

— Да нешто я не понимаю, — усмехнулся враз подобревший старик и, обернувшись, хитро подмигнул детям. — Готовы отца встретить? Ну-ка ты скажи: «Отец, здравствуй, да будут отныне дела твои исполнены добра и милосердия!» Запомнила?

Безрод ухмыльнулся. Старик плохому не научит. Самого хоть прямо теперь вынь из повозки да к лицедеям забрось, и там не пропадёт. Вон, как разогнался. Кто сторонний подумал бы, что сейчас всех ужеговских без масла сожрёт, а проходит мгновение — нет, ничего, обошлось. Разулыбался, глаза подобрели. Притворялся. Только день проходит за днём, а старик на глазах мрачнеет, ровно чувствует что-то. Да что там чувствовать — беды в загривок дышат, и уже без подсказок делается ясно — догоняют. Как ни рвёшь жилы, настигают, обкладывают, скоро за шею схватят, воздуха перестанет хватать. Хорошо хоть приступы накатывать перестали. Только это та радость, что похожа на передышку, после которой — ты уверен — приступы вернутся. А может быть вернётся, и будет он всего один, который твоими руками расколет землю пополам, да в провал всех и ссыплет. И старых и малых.