Ледобой

– Веди к Чубу. – Сивый остановил взгляд на коренастом седом вое не первой молодости и не последней глупости.

– Цыть, подранки! – тот раскинув руки, пресек ропот соратников. – Пощипал сокол кур, так те бегают быстрее. А ты, Сивый, уважь старого, подойди ближе.

Безрод выждал и подошел. Коренастый отвел Безрода к огню, отвернул полу верховки и взглянул на рану.

– Нож в бок схлопотал, а сам не ударил. – Тулук покачал головой. – И убить мог?

– Мог.

– Почему не убил?

– А зачем? – Безрод перестал ухмыляться, и глаза тулука отчего-то заслезились.

Старый боец передернул плечами, и сам себе немало удивился. Виданное ли дело – у огня зазнобило! Будто кто-то взял душу в ежовые рукавицы, и она, толстокожая, затрепетала, съежилась…

Белый, ровно снег, Чуб лежал в светлой горенке на скамье у самого огня и бездумно глядел в потолок. Рядом сидел воевода тулуков и мрачно смотрел на собрата. Губы что-то беззвучно шептали, на горле туда-сюда ходил кадык. Скрип двери Чуб услышал, – и тяжело, на самом пороге беспамятства скосил глаза. Ворожец тулуков, неулыбчивый здоровяк, востроглазо покосился на Сивого, пожевал губу и посторонился, давая подойти ближе.

На лбу Чуба набухла здоровенная шишка, глаза кровью залило, на месте носа влажно хлюпало. Безрод не проронил ни слова. Просто постоял около раненного бойца и вышел.

Гарька на руках внесла битую рабыню в горницу, и у Тычка округлились глаза. Подобно Безроду, старик наслаждался жизнью, гулял по городу, совал нос во все дыры, баловался сластями, а вечером уставший засыпал прямо на ходу. Вставал позже Безрода, в трапезной катал тулуков по полу, – так хохотали вои над Тычковыми байками, после наряжался, ровно первый парень на селе, и, важно выступая, уходил в город. Но без Сивого даже капли пива в рот не брал. Хитрые глазенки старика блестели почище, чем у мальчишек, когда те лезут в чужой сад за яблоками. Снова жить начал. И вот – на тебе! Безрод, кривясь, опустился на лавку, а Тычок испуганно уставился на двух девок, что несли одна другую на руках. Забегал, засуетился, побледнел. Так сильно запахло болью, что неопределимых годов мужичок осел наземь прямо в новых, нарядных штанах. Затараторил: – …А он и говорит, дескать, сдается мне, что моя разлюбезная женушка спит с соседом-плотником. Друг его и спрашивает, – мол, как узнал. Тот и говорит, как ни подойду, к ложнице, – повсюду стружка валяется. Друг отвечает, – дескать, ерунда! Вот мне кажется, будто моя жена спит с гончаром. Второй спрашивает, – как узнал? Да просто, говорит, подхожу вчера к ложнице, сдергиваю одеяло, – а там гончар!

Глядишь, рассмеются, забудут о болях, полегчает. Безрод улыбнулся, Гарька звонко рассмеялась, избитая полонянка слабо мотнула головой. Забыли на мгновение, что должны болеть, улыбнулись, и старику на самом деле полегчало. Тычок встал с пола, беспрестанно рассыпая байки, совлек с Безрода верховку, уложил на ложницу, достал чистую полотнину. Принялся пользовать, ровно ворожец. Безрод хотел смеяться, да не смел. Бок не давал. Плевался кровью, огнем полосовал. А старик за свою долгую жизнь чего только не выучился делать. Даже за ранами ходить.

– Не хочу больше на постоялом дворе жить. – Безрод осторожно встал с ложницы и потянулся вбок.

Лучше, но все равно болит. Если случится драться всерьез, с такой раной уже можно биться, и даже побеждать. Каждое утро Безрод гнал Тычка в город, – поглядеть, послушать, намотать на ус и принести в горницу. И старик уходил. Слушал, смотрел, приносил новости. Гарька ходила за обоими, за хозяином и подругой по судьбе – поила, приносила есть, вот только к своей ране Сивый не подпускал. Битая рабыня по ночам стонала, как будто невыносимые боли накатывали аккурат после захода солнца. Одно счастье – Тычок спал, и почти не чуял запаха боли, только беспокойно дрыгал руками и ногами. Несколько раз, когда битой становилось особенно худо, Сивый в полночной тишине шептал наговор, и той как будто становилось лучше. Как-то в вечерней заре в горницу ужом проскользнул довольный Тычок и хитро подмигнул Безроду. – Не схотел на постоялом дворе жить? – разлыбился несчитанных годов мужичок. – И не надо! Безрод ухмыльнулся. Как пить, дать нашел, то, что искали. С тем и легли спать, а утром Тычок растолкал чуть свет, зашипел: – Пошли! – Куда? – Куда надо, лежебок! Поднимайся на ноги, кому сказано! Безрод хотел сказать, что битый бок как раз и нужно вылежать, да разве отлежишься с таким шебутным? Тут и вездесущий старик, как напоминание о самом себе, вырос перед носом со свежей тряпицей, – дескать, перевяжемся и пойдем. Гарька открыла один глаз и приподнялась на своей ложнице. – Чего глазенки дерешь? А ну спи! – зашипел Тычок. – Ты, старый, перевязывай, а я погляжу, – Гарька не упускала случая подглядеть, как Тычок перетягивает раны. Пока балагур занимался Безродом, Гарька едва из сорочки не вылезла, – так шею тянула, чтобы не упустить чего-нибудь важного. Влепить по роже, да так, чтобы здоровенный мужик с ног упал, и сама умела, а вот обратное дело – здоровье вернуть – пока не могла. Да ничего, опыт дело наживное. День уходит – память оставляет. День за днем, кроха за крохой, так и полнится лукошко. Безрод задрал рубаху, и Тычок, вздохнув, принялся за дело.

Пока шли, Тычок ни слова не сказал, лишь хитро щурился и держал рот на замке, хотя у самого на языке так и свербело выложить все. Безрод посмеивался в бороду, но вопросов не задавал. Шли уже по самой окраине города, где домишки встали пониже, и дымок вился пожиже.

– Ишь ты, даже сюда залез, ровно шило у старика в заду! – усмехнулся Безрод под нос и огляделся. – Наверное, рот от любопытства раскрыл, а как тут оказался, и сам не вспомнит. – Пришли. – Тычок остановился и отчего-то зашептал, показывая пред собой пальцем. Пришли? Безрод для пущей верности еще раз взглянул на старика. – Сюда. – Заговорщик бочком пихнул калитку и мышкой скользнул в перекошенные ворота. Сюда, так сюда. Безрод прошел во двор следом за стариком. Воротца стояли, будто хмельные. Правый столбик кренился влево, левый – вправо, кособокий тесовый плетень, темный от времени и непогоды, щербатился частыми дырами. Тычок пересек дворик, поднялся на сгнившее крыльцо и толкнул дверь. Оглянулся на Безрода, приглашая следовать за собой. Сивый поднялся по ступенькам, – одна, вторая, – пригнулся, минуя подсевшую притолоку, и ступил в полутемную избу, где уже возился Тычок, распаляя светец. Безрод огляделся. Слабенький огонек высветил стены, пол и потолок, кое-где темные от гари, утвари в горнице не нашлось вовсе – ни лавки, ни скамьи. У самого окна на сундуке сидела древняя старуха, наверное, ровесница избе, и безо всякого интереса глядела пустыми глазами на гостей. По всему было видно, что огонь только чудом не спалил всю избу – лишь облизал изнутри – и едва не вылез по потолочным балкам на кровлю. Так и стояла изба: целая снаружи, – горелая внутри. – Иду, значит, себе, иду… – Ворон считаю, – подсказал Безрод. – Ну и считаю! – взъерепенился Тычок. – Уж если считаю, так ни одна несчитанной не уйдет! Значит, шел, шел – и набрел на эту избу. Бабка ворожея, одна живет. Гляжу через дырку в заборе, гарь во двор выносит. Со стен соскребает и выносит. Ну, думаю… Даже через дырку в заборе заглянул, живчик. И все разузнал. Остается удивляться, как он все Торжище Великое не надул, не обхитрил? Пора бы уж! – Обещался помочь. А она нас приютит. Изба вон какая здоровенная! Хоть и горелая, а все же не постоялый двор. И девку нашу оздоровит. Ворожея, как-никак. Безрод медленно подошел к оконцу. Старая ворожея оторвала бесконечно усталый взгляд от дальних далей и взглянула на Сивого. Как ни прячет шрамолицый нутро от постороннего глаза, воя никуда не денешь. – Поди, ноет бочок? – спросила бабка голосом, – скрипучим, будто ворота калитки, но при том бодрым и внятным. – Крепенько досталось? Безрод усмехнулся. Старой ворожее разок взглянуть – сама расскажет, – что, где, когда. – Досталось. – Безрод сел против бабки и незаметно поморщился. Тянет бок. – А чего же сама по хозяйству? За год, глядишь, и управилась бы. Разве помочь некому? – Боятся. Да только меня ли им бояться!? – пробубнила бабка себе под нос, и всю аж передернуло.

Глаза у Сивого – будто в бездну глядишь, голова идет кругом. Еще шаг – и пропадешь. Глядит, как в болото засасывает. Заглядишься, память потеряешь, себя позабудешь. Видела разок такие глаза, и не забыть тот разок до самой смерти. – Больно тихо говоришь, ворожея. Не слыхать. – И не надо. Золу со стен обдерете, справите новую утварь. Да, пожалуй, и будет с вас. Гляди, сам не надорвись. – Не надорвусь, – усмехнулся Безрод.

– Ты, сивый, видать, ухмыляться горазд, – бабка скрипела со своего сундука, ровно несмазанная петля. – Через то и морщины пошли по всему лицу.

На эти речи Безрод лишь ухмыльнулся. – После полудня жду. А теперь пошли вон, старый да молодой!

И вовсе нос у бабки не крючком, как молва гудит о ворожеях, и не велик, будто топором рубленый. Аккуратный, словно точеный. Суха, подтянута, иным кругленьким молодухам задел вперед даст. Ох, видать, красива была старуха в молодости, наверное, немало молодецких сердец присушила! Поди, и нынче старики оглядываются. Безрод, ухмыляясь, поглядел на Тычка. Через забор углядел, стало быть? Как бы еще женихаться не стал, неопределимых годов мужичок. Хорошо, хоть от страха не трясется и не пускает слюни. Заполдень у погорелого дома остановилась телега, и четверо прошли в косенькие воротца, вернее, прошли трое, – четвертую внесли. – Доброго здоровья хозяевам! Старуха все так же сидела у оконца и глядела вдаль. Покосилась на здоровенную девку в дверях, что держала кого-то на руках и кланялась в пояс. Следом вошел Тычок и втащил скамью. Первая утварь в дом. – В угол, – проскрипела ворожея. – Да хворого на ту скамью. Тычок поставил скамью в угол, и Гарька уложила битую рабыню на подстеленную верховку. Ворожея встала, и Безроду показалось, будто кости старухи на самом деле заскрипели. Все скрипит в этой избе, – ворота, кости, петли. – Скребцы в подполе. – Бабка показала длинным, костлявым пальцем вниз. Подошла к скамье наклонилась над девкой, поглядела, пощупала грудь, послушала, как дышит. Обернулась. – Чья?

У Безрода в горле пересохло. Так давно не говорил о бабе – «моя»! – Моя! Бабка не ответила, только покосилась. Соскребли гарь, пустили по стенам свежий тес. Безрод прикупил маслянок, и вечерами в избе стало светло, как днем. – …Ходить к нашей ворожее – ходят, а боятся, – сидя вечером на ступеньке крыльца, Тычок заедал хлеб луковицей. Безрод примостился рядом в одной рубахе, несмотря на прохладу. Наработался одной рукой, взопрел. – Туда-сюда косят, под ноги глядят, лишь бы глазами не встречаться, деньги, еду суют – в сторонку смотрят. – И это углядел! – Соколиный глаз! – балагур вытянул тощую шею, и важно воздел палец. – Пока некоторые спят да прохлаждаются, иные, будто пчелки, покоя не знают! За те несколько дней, что простояли у ворожеи, Тычок широко раскинул хитрющими глазками и углядел то, что пряталось в тени старухиной избы. Людские недомолвки и недоглядки, опущенные глаза и скованные языки, торопливые шаги и всепонимающую усмешку ведуньи. Боятся. Безрод ухмылялся, ловя на себе опасливые взгляды местных. Видать, на всех постояльцев ворожеи легла тень неприязни к старухе. Но все страхи придавила нужда в бабкином умении. Люди гнали страхи прочь, стискивали зубы – и шли. С болями и хворями, с дурными снами и недобрым чохом. Что-то страшное тянулось за бабкой из прошлого, выглядывало из-за спины, недобро щерилось, пугало. Какая-то странность выступала из минувшего бесплотным призраком, словно туман. Гарька натаскала воды, наколола дров, вымыла днем всю избу, а когда село солнце, исподлобья поглядела на бабку и куда-то умчалась. Ее не было долго, потом, взмыленная, прибежала, зыркнула туда-сюда хитрыми глазами, подхватила на руки старуху, которой полгорода сторонилось, и куда-то унесла.

– Дурищ-щ-ща! – зашипела было ворожея, но девка лишь отмахнулась толстенной косой. Безрод усмехнулся, а Тычок, пряча хитрые глазки в пол, сдвинул шапку на нос, почесал затылок и засобирался вставать.

– Я тут это… кажись, простыл. Аж кости ломит. Ой-ой-ой, так и крючит в колесо! К земле гнет! Ох, мне бы до баньки живым дойти, ох, дойти бы! Парку бы в кости, ох!

Согнувшись в три погибели, кряхтя и охая, приволакивая ноги, егозливый старик побрел к баньке. За углом избы огляделся, – не видит ли Безрод, – шустро выпрямился и, будто лис около курятника, резво засеменил в парную. Безрод, сидя на крыльце, ухмылялся и слушал. Даже вставать не нужно, слышно будет на всю округу. Визгливый голос Тычка ни с каким другим не спутать. Неопределимых годов мужичок приоткрыл дверь в баню и пролез внутрь, кривясь и корчась, будто от всамделишных болей. Быстро разоблачился, и, прикрываясь веничком, нырнул в пар. Старик будто ни о чем не догадывался, рожицу балагур состроил донельзя наивную. Безрод, сидя на крыльце, прислушался. Уже должно быть. Пора. Сначала хлопнула дверь, потом тишину разорвал истошный визг Тычка, потом и сам Тычок, пролетев предбанник, шлепнулся в мягкую, жирную грязь. Безрод не видел полета старика, зато все отлично представил себе в лицах. – Хозя-я-яи-и-н! – долетело низкое из-за угла. – Я старика малость помяла, но уж больно шустр, старый егоз! Едва не снасильничал обеих! После нас отмоется, а? – Хорошо! – усмехнулся Безрод. Из-за угла избы, держась за поясницу, вышел Тычок. Теперь он непритворно потирал бока, кряхтел и охал. На лукавой рожице сажными кляксами чернела весенняя грязь, балагур кутался в верховку и оглядывал перепачканные в грязи штаны, что Гарька выбросила следом. – Ох, купили мы погибель на свою голову! – запричитал старик, но Безрод не поверил притворной досаде. Уж больно ярко горели озорством хитрые глазки. Видать, все же углядел что-то в парной. – Откуда мне, убогонькому, было знать, что бабы устроили баньку? Безрод молча сунул Тычку недоеденные хлебец да луковицу. Пусть остынет. Не то весь дом запалит, искры из глаз так и сыплют. – Ворожея велела передать, чтобы ты принес хворую в баньку. Чтобы сам принес, на своих руках, да чтобы я не помогал. Ох, и зыркнула, старая, глазищами, – думал, насквозь прожжет! Ну и бабка!

Безрод нахмурился. Самому бы рядом не упасть, когда на руки возьмет. Но уж если падать – падать обоим прямиком под бабкину ворожбу.

Сивый встал, осторожно повел плечом. Болит бок, тянет. Шагнул в избу, прошел в угол, где на лавке лежала хворая рабыня, и молчаливой тенью навис над битой-перебитой девкой-воительницей. Даже имени ее пока не знал. Глядел в лицо и не мог понять, видит или нет, хотя чего тут гадать – конечно, видит. Смотрит настороженно, боится. Душа, что осталась не отбита, наверное, в пятки от страха уползла. Безрод развернул полы верховки, просунул руки под шею и колени, осторожно поднял рабыню с лавки. В бок словно раскаленный нож вонзили и с десяток раз провернули. Перед глазами побелело, открылась рана, заплакала кровью. Понес осторожно, шаг за шагом.