Ледолом

— Это нарушение демократии, — громко сказала тётя Лиза. — Почему затыкаете рот тому, кого обвиняете неведомо в чём?

— Ты што — против обчества выступашь? — взорвалась тётя Таня. — Твово мужика забрали в тридцать седьмом, и ты така жа. Так што молчи лучче. Де-ма-кра-тия объявилась, гляньте на её. А то быстро и на тебя управу найдём…

— Будёт тебе, Таня, — урезонила преддомкома бабка Герасимовна. — Она в войну иж жавода не выходила, бонбы делала, а не вшивые волошья веником жгрибала. И ты её мужиком не пеняй. У её шын на бранном поле голову шложил.

— А мой мужик на хронте без вести пропал! — взъерепенилась тётя Таня. — Еёный — в тюрме, а мой — на хронте.

— Карты-те што тебе кажут? Живой мужик твой. Мож быть, в полоне маетша. А Броня Богашевиш в жемле широй лежит, хвашиштом убитый. Так-то вот, — вступилась бабка. — И ты её не жамай, не гневи Вшедержителя!

— Прасковья Герасимовна, не надо, — взмолилась тётя Лиза. — Только не здесь, ради всего святого… Ни слова о Боре!

— Я горю Лизиному болезную. Как мать, — лживо просюсюкала, глядя куда-то в бок тётя Таня, — но пошто она здеся димакратию разводит?

Я не знал, о чём они спорят, слово «демократия» мне ни о чём не говорило, но я сразу уверовал, что это хорошее, справедливое слово. Вроде «правды». И ещё почувствовал, что сейчас решается моя участь. Преодолев парализующую немоту, внятно произнёс почему-то дрожащим голосом:

— Это неправда, что говорит тётя Таня. Я не копал чужую картошку. Не брал тёть-Танину миску. Я её на полосе подобрал. Когда тётя Таня убежала с огорода ночью к себе домой. И тамбур запёрла на крюк. И когда в окно её стучал, не отвечала, спряталась. Почему?

— А потому што ничево такова не слышала, — лгала тётя Таня. — Вон Толькя подтвердит.

Я испугался и бросился по коридору к выходу. Мне показалось, что тётя Таня с Толяном сейчас набросятся на меня, свяжут и потащат в седьмое отделение милиции. Потому что участковый уполномоченный Косолапов часто наведывался к ней, беседовал о чём-то или о ком-то, я его в окно сидящим за столом видел.

Выскочив во двор, я сначала заперся в сарае. Но, не почувствовав себя в безопасности, забрался на чердак, в ещё с Вовкой Кудряшовым сооружённый Главный тимуровский штаб. И уже оттуда наблюдал за парадным крыльцом нашего дома через открытую настежь дверь. Меня лихорадило. Незаметно и очень быстро стемнело. Так мне показалось. Светилось лишь одно кухонное окно — у Малковых. Там находилась Мила. Как её сграбастала Дарья Александровна! И грубо затолкнула в свою кухню, назвав «дурой». От напрасной обиды Милочка, наверное, плачет сейчас.

С чердака окна квартиру Малковых я видел под острым углом, и поэтому оставалось лишь догадываться, что там происходит. Об этом я и задумался.

Мгновенно в воображении я перенёсся к Миле и удивился её виду, такой она выглядела прекрасной, словно нарисованная прозрачными, чистыми красками из цветного воздуха. Но одновременно она была живой — дышала и двигалась. И тут я догадался, на чей портрет она похожа, моя Милочка, — на тот, что в щепу превратила и сожгла мама в топке общей кухонной плиты. И радость пронзила меня, словно не сгорел он, не сгорел! И я им могу любоваться. Пусть издалека. Но оживший портрет существует. И какое это для меня счастье! И тут же осознал: я совершил позорный поступок. Трус! Другого названия мне нет! Сбежал у всех на виду. И сейчас ещё боюсь возвратиться. Позор! Вдруг тётя Таня пригласила Косолапова, и он сидит в даниловской кухне за столом, ждёт, когда Толька кончит писать, и сцапает меня, чтобы утащить в милицию?

На крыльце долго никто не появлялся. Значит, собрание продолжается. О чём они там толкуют, что решили? Если тёте Тане и Малковой удастся настоять на отправлении меня в колонию для малолетних, я убегу из дома. Уеду из Челябы вовсе. В Москву, где Красная площадь и бьют куранты на Спасской башне. Там меня никто не найдёт. Даже знакомые завмага, которые, по её словам, всё могут «по блату», даже посадить в тюрьму — кого надо.

Однако боязнь постепенно стала проходить.

Чего, собственно, я перепугался? Ведь всё, что твердит тётя Таня, — чушь, а вот я непозволительно, позорно струсил. И этим самым, вероятно, развязал злой язык тёти Тани ещё больше. Не ожидал от себя такого малодушия. Как после этого Миле в глаза смотреть? Если я себя сейчас так веду, то что от меня она может ожидать в дальнейшем?

Спустившись по лестнице, обошёл дом, остановился возле кухонного окна так, что меня из помещения никто бы не увидел, и прислушался — форточка открыта. Да, «бодяга», как я определил собрание, продолжается. И тут я отчётливо услышал приглушённые расстоянием голоса.

Как-то до сих пор мне и в голову не пришло: почему ни слова не вымолвила мама, молча стоявшая у двери нашей квартиры, — стерегла, чтобы Стасик ничего не услышал, хотя и тщетно — слышимость во всех углах нашего дома была превосходной?

— То, что вы, Татьяна Петровна, пытаетесь учинить здесь над моим сыном, — неправедное судилище, кощунство над всеми нами и глупость ваша несусветная.

Это говорила моя мама! Её голос звучал твёрдо.

— Гляньте, как свово сына выгораживат, — выкрикнула тётя Тоня, взывая к сочувствию присутствовавших.

— Да, он мой сын, и я не отдам его вам на посрамление. И не будь он сыном, я точно так же поступила бы, потому что, повторяю, вы, Татьяна Петровна, и вы, Дарья Александровна, вместе творите зло, несправедливость. Давайте будем рассуждать здраво, и не перебивайте меня. Мог ли Георгий выдумать столь хитроумную интригу и зачем ему она понадобилась? Как мать я его знаю лучше всех вас, и недостатки его, и положительные качества. Он не мог. Да и ни к чему это ему. Чтобы четырнадцатилетний мальчишка затеял интригу, это выглядело бы нелепо и очевидно для всех.

— Он хотит меня скомплементировать, быдто я ночью в огород шастала. А это была не я. Не знаю кто, но не я, — отчаянно лгала тётя Таня.

— Даже если не вы ночью выкопали чужой картофель, и Гера ошибся, то кто вам дал право голословно обвинять его в хищении нескольких картофелин? Где хоть одно доказательство его виновности? Их нет. И вы напрасно пытаетесь чёрное превратить в белое и наоборот — вас никто из здравомыслящих людей не поддержит. А вот к вам есть один вопрос: как могла ваша эмалированная чашка, которую я накануне вечером тоже видела у вас на столе, оказаться на грядке Малковой? Кто, кроме вас, мог её вынести из вашей квартиры поздно ночью?

— Не знаю хто, не знаю, — завизжала тётя Таня. — Не я!

— Не знаете? А теперь пусть любой из здесь находящихся назовёт хотя бы один факт, чтобы Гера сказал неправду.

— Все врут, — отрезала тётя Таня убеждённо. — Все. Без энтова не проживёшь.

— По себе обо всех не судите, — вставила своё слово тётя Лиза.

— И вы, Татьяна Петровна, — продолжила мама, — чтобы обелить себя, готовы загубить жизнь человека. Ведь ребёнок — человек! И какой пример вы подаёте своему сыну? До какого падения докатились, если решились на подобную клевету! И риторический вопрос: почему после этого случая кражи в огороде прекратились?

Тётя Таня не однажды порывалась что-то выкрикнуть, но мама не позволяла прервать себя. Да и что та могла сказать дельного в своё оправдание? Поэтому, видимо, припёртая к стенке, она ляпнула несусветную глупость: «Зачем мне чужи картошки? На трахмал трать, ли чо ли?»

Первой поддержала маму Герасимовна:

— Я эдак жа про шебя покумекала: пошто Егорке вшё это придумывать? Ни к шему. Ты уж, Татиана, мила дошь, по-хорошему пред шушедями повинись: был грех, попутала нешиштая шила. А то робёнка опоганила ни жа што ни про што. Штобы шамой иж паганой ямы вылешти.