Ледолом
Шрифт:
Довольно спокойное моё общение с родителями длилось до первых замечаний в школьном дневнике.
— Драть тебя буду, Юряй, как сидорову козу, если не образумишься, — равнодушно, как бы мимоходом пообещал отец в один не самый лучший, но и не худший для меня день, ознакомившись с записью, сделанной педантичной и не пренебрегавшей никакими мелочами Крысовной. К сожалению, многое из того, о чём она сообщала, было правдой, хотя совершал я свои поступки не из озорства. Взять хотя бы того же кролика — я хотел показать одноклассникам, как выглядит ближайший родственник зайца, и рассказать об их образе жизни.
Чтобы смягчить наказания за дневниковые фантазии завуча, — а от мамы раньше мне доставалось за подобные записи — она неимоверно долго и строго отчитывала меня, — я обещал исправиться. Но на том дело и кончалось, искренними раскаяниями и намерениями стать лучше. Не таким, каким
Когда же завуч кровавой пометкой в дневнике вызвала отца «на собеседование», то он предстал передо мной с неведомой стороны. В тот вечер он, благоухающий заграничным одеколоном и в меру хмельной, исполосовал мою спину своим новым широким кожаным ремнём с полированной латунной пряжкой, отпечатавшейся в нескольких вариантах на моих худосочных бёдрах и спине. От боли и оскробления я не только ревел горячими слезами, но и места себе не находил от унижения. Ведь я стал уже взрослым человеком! А со мной жестоко расправляются! Нестерпимый стыд душил меня. Казалось, что всё рухнуло, и от окружающего меня мира остались одни осколки. Он, мой папа, которого так любил и долго ждал — как никого! — столь жестоко избил меня… Это воспринималось полным крушением всего. Не знаю, жалела ли меня мама, — она не подошла ко мне после наказания. Лишь Стаська простодушно приставал:
— Здорово больно, а? А где болит?
— Отвяжись, — в сердцах отвечал я и снова принимался рыдать — обида жгла внутри огнём.
После этого дикого акта «воспитания» отец как бы вообще перестал замечать меня. А на мои вопросы и просьбы отвечал холодно и с презрением. Меня его враждебность оглушала, как беспощадный всесокрушающий удар в «солнышко». [258] Долго недоумевал: неужели я настолько провинился перед ним? Нет, — отвечал я себе. Тогда почему же всё так получается — нелепо и обидно? [259]
258
«Солнышко» — солнечное сплетение. Наиболее мощное скопление симпатических нервных узлов брюшной полости. Они расходятся в виде лучей (отсюда название) (Популярная медицинская энциклопедия. М.,1968. С. 755). Удар в «солнышко» очень чувствителен.
259
Много позже мне стала понятна жестокость: он мстил мне за «неприятности», высказанные ему той же Кукаркиной в мой адрес. И вообще он не терпел замечаний в отношении себя.
«Лупцовки», так отец называл свои уроки «воспитания», повторялись неоднократно после четвертных общих родительских собраний. Видимо, любое замечание: небольшое опоздание на урок, попытка проронить слово без разрешения учителя, ошибка или описка в примере — всё, кроме похвал, которые получал увы! крайне редко, даже такая мелочь, что был замечен играющим на школьном дворе после занятий — и во что бы, подумать только! — в футбол, всё, всё, сказанное в мой адрес учителями, отец воспринимал почему-то как сигнал к «воспитанию». И «воспитывал».
Постоянный страх, вернее опасение «получить взбучку», поселилось в моей душе. Я трепетал, когда родитель своим негромким бархатистым баритоном изредка обращался ко мне, — ожидал очередной расправы. Как изменилось моё отношение к жизни, я уже упомянул в предшествующем рассказе, сейчас же пытаюсь разобраться, насколько это повлияло на мою психику. И, естественно, на всю последующую жизнь.
После очередной расправы я несколько дней болел: ручища у папаши была дай боже — тяжеленная, точно кувалда. Такое впечатление производила на меня каждая «экзекуция». Вечерами тоскливо и с отчаяньем думал, когда же, наконец, вырасту и стану совсем взрослым, чтобы никто — никто! — даже отец, не смел причинить мне боль. Обидеть безнаказанно. (Забегая вперёд, честно признаюсь, что такой идиллии не наступило никогда. Хотя и посильно сопротивлялся насилию.)
«…Единственный выход, — размышлял тогда я, — изобрести лекарство старения. Таблетки. Проглотил одну — сразу годом старше стал. Всего-то и надо две, ну четыре, таблетки…»
Но, разумеется, это были вздор, мечты, выдумки, успокаивающие кратковременно. Самообман. А жизнь — вот она, от неё никуда не уйдёшь, как из запертой железной клетки!
Попробовал пожаловаться маме, хотя и стыд одолевал. Она ответила, что если буду хорошо учиться и примерно, без замечаний учителей, вести себя, то отец не тронет меня и пальцем. Мама будто забыла о моих
угрозах уйти из дома куда глаза глядят. Родители, вероятно, решили, что мне некуда податься, и я буду всё терпеть и далее.Но у меня никак не получалось учиться ровно и хорошо. Я то получал высший балл, то срывался на неуд. И когда в дневнике появлялось обращение Крысовны к родителям «воздействовать», паника охватывала меня и «вышибала» из равновесия, и неуды с замечаниями о нарушениях правил поведения следовали один за другим, усугубляя тяжесть неминуемой суровой расплаты. О порках я никому, и друзьям тоже, не проговаривался. А учителя — знали. И однажды Крысовна съехидничала, что на меня действует положительно лишь «каша из ремня». Я чуть не взвыл от наглейшего оскорбления чести.
И вот ещё одно столкновение с ней — из-за Черныша. Неужели отец опять поусердствует и покроет рубцами спину? Ни лечь ни сесть…
…В этот роковой день решил бесповоротно: хватит! Не ведаю, что предприму, но это уже неважно. Отнесу бабке кота, а там видно будет.
Ощущение надвигающейся беды, теснившее мой ум, всего меня, сменила лёгкость свободы. В конце концов, хватит терпеть! Не позволю столь жестоко с собой обращаться!
На улице с нами стряслось ещё одно несчастье. Черныш утробно орал, возился и царапался под застёгнутым на все палочки-пуговицы плащом, и я выставил его голову наружу меж петель. На углу улиц Труда и Цвиллинга мимо нас прогромыхала полуторка с теплоагрегатом возле кабины шофера. Таким автомашинам топливом служили деревянные чурки, обычно лежащие в кузове в специальном рундуке.
Так вот, когда это несусветное гремящее огнедышащее чудовище, этот реальный Змей Горыныч на колёсах прогромыхал мимо меня, вернее нас, кот не выдержал столь страшного зрелища и вырвался, выскользнул, будто маслом смазанный. С невероятной скоростью пустился к ближайшему забору — только и мелькнул его задранный вбок хвост.
Кинулся вслед за беглецом с криком:
— Черныш! Куда? Стой!
Но перепуганный котяра исчез. Бесследно.
Что скажу в оправдание бабке Герасимовне?
Домой, одному, вовсе расхотелось идти. А куда деться? Можно было бы попытаться «пробраться» в кинотеатр «МЮД» [260] без билета. Мне это удавалось десятки раз. Но препаршивое настроение не располагало к развлечениям. И я повернул назад.
260
МЮД — Международный юношеский день. Один из революционных (по-видимому) праздников.
Бредя куда-то наугад, миновал многоэтажное серое здание школы. Оглянулся. В воображении моём повторилась унизительная сцена изгнания из класса.
К Кукаркиной на глаза больше не покажусь. Никогда! Сколько ей позволительно позорить меня? Она только и ждёт, чтобы поиздеваться, унизить. За что она так возненавидела меня! И других? Что плохого ей сделали? [261] Трудный вопрос я себе задал, безответный. Хотя лёгкий ответ и сыскался: злая она, эта Крысовна. Но я чувствовал, что не вся, не полная истина в нём. Я тоже виноват. Но как «исправиться», стать «хорошим», не таким, какой есть? Вопрос опять без ответа. И тогда появилось окончательное решение.
261
Я почему-то забыл, сколько неприятностей мы, учащиеся школы, причинили завучу, ведь в чём-то она была права, пытаясь установить дисциплину в школе. Но осознал и раскаялся в содеянном слишком поздно.
— Всё, больше в школу ни ногой, — сказал я себе, успокоился душой и… бодро пошагал в городскую детскую библиотеку.
…Заветные уголки детства! Речной летний берег, веер сверкающих водяных брызг, перемешанных с гвалтом и выкриками ребят и девчонок, пыльный, таинственный и сумрачный чердак — штаб нашего тимуровского отряда, упругий весенний ветер бескрайнего загородного зелёного поля, и я, бегущий навстречу ласковому и весёлому живому воздушному потоку, — невидимый жаворонок в знойном белёсом небе над головой — так и запала навсегда в душу небесная песня без исполнителя, хруст снега вокруг послевоенной, в разноцветных лампочках, огромной чудо-ёлки в городском саду имени Пушкина; лунка с родником и шевелящимися на дне его песчинками — в семи шагах от крыльца — всё это и многое-многое другое останется на веки вечные в зеркале памяти как отражение счастья детского бытия. Но особое место среди подобных воспоминаний занимает библиотека — моя обсерватория, откуда я увидел мир. Миры!