Ледолом

На несколько невероятно длинных мгновений все сорок шестиклассников замерли от неожиданности и предчувствия чего-то интересного, обратив жадные взоры на меня. Вперилась в мои глаза и завуч. Это был непрятнейший пристальный взгляд с переизбытком ненависти и злорадства. Она смотрела на меня так долго, словно играла в девчоночьи «гляделки». Вот уже и тихие смешки переросли кое-где в сдавленный смех и даже хохотки, потому что Черныш повторил свои рулады, жалобные и пронизанные откровенным недовольством.

— Замолчать! — рявкнула Кукаркина и громко хлопнула классным журналом о столешницу кафедры.

Все разом смолкли.

— Что это значит, Рязанов? — отчётливо и громко начала допрос Крысовна. — Что за демонстрация, спрашиваю?

Угораздило же Черныша именно сейчас, на Крысином уроке, завопить. Не мог уж потерпеть!

— Сию минуту вон из класса, — отчеканила Кукаркина. — Завтра пусть придут родители. За портфелем.

— За что? — взъерошился я.

— За что? — ехидно переспросила Крысовна. — В прошлом учебном году кто сорвал урок, принеся в класс кролика? Не Рязанов?

Да, что было, то было. Великую потеху нам серый крол Трус устроил. Его ловили всем коллективом едва ли не целый урок, а он прыгал из угла в угол, взбрыкивая задом и обдавая преследователей брызгами мочи. Ох и погонялись мы за ним, прежде чем накрыли пальтушкой, спешно принесённой из раздевалки, и затолкали в мешок из-под галош.

— В прошлом же году я лично тебя застала, Рязанов, в школьном коридоре в этом… в каком-то ржавом лапсердаке. [256]

— В кольчуге. В настоящей боевой кольчуге, — запальчиво поправил я. — В которой наши предки отбивались от бусурманов…

256

Лапсердак — одежда (конкретно — долгополый сюртук у евреев).

— Не смей перебивать преподавателя! — прикрикнула на меня Крысовна. — Мне достоверно известно, что ты приносил в школу пулемёт и каску. Со свалки. Если тебя не остановить, ты сюда и пушку прикатишь. Молчи! Ни слова! А что значит твое демонстративное появление в новом учебном году с причёской? Это вызов установленным правилам, открытое неподчинение… Смотри, Рязанов! Ишь, жених выискался! Чуб отрастил, как у хулигана. Немедленно подстричься «под нулёвку»!

Знала ли, догадывалась ли Крысовна, что ранит меня своими словами прямо в сердце? Я, действительно, был бесконечно влюблён в Милу и не хотел, чтобы она меня видела «лысым». Маминым черепаховым гребнем я каждое утро подолгу расчёсывал перед зеркалом свою полубоксовую чёлку и с пристрастием рассматривал, не пробились ли усы? И ждал полного возмужания. Но при всех вот так расхлестать меня, да ещё обозвать «женихом»! Я еле сдерживал бурлящий во мне гнев, усиленный многократно тем, что кое-кто из одноклассников захихикал.

— За что она меня так унижает? — билась во мне жгуче-обидная мысль. — Если она учитель, значит, ей всё можно? Издеваться, глумиться, измываться. Так?

Волна обиды захлестнула меня. Я упёрся в глаза Крысовне безбоязненным, даже, наверное, дерзким неотрывным взглядом, видел её раскрывающийся и захлопывающийся рот, обрамлённый тонкими резиновыми губами, она мне сейчас представилась огромной пиявкой, но не понимал смысла произносимых ею слов. Они будто лишились содержания, знакомые звучащие, но пустые слова. А последняя фраза, услышанная-таки, ещё больнее хлестнула меня:

— И вообще я буду ставить вопрос о твоём исключении из школы!

— Это нечестно, — сдерживаясь изо всех сил, возразил я. — Подумаешь, кота принёс. Уроки-то я знаю. И домашние задание выполнил.

— Ты смеешь судить о моей честности меня, учителя?! А если ты слона заведёшь, то и с ним в школу заявишься?

Ребята дружно засмеялись. Надо мной.

— Слона я сюда не приведу. Потому что крыса разъест ему ноги, — выпалил я, кипя негодованием. — Альфред Брем об этом пишет в своей прекрасной книге «Жизнь животных», том пятый.

Это была неслыханная дерзость. Александру Борисовну почти все учащиеся школы за глаза звали не только Крысовной, но и Крысой. И она это отлично знала. Из доносов.

Одноклассники сразу поняли мой намёк. Раздались смешки и чей-то гогот из-под парты. А тут и Черныш опять забазлал.

— Вон из школы! — взбеленилась Крысовна. — Чтобы духу твоего не было! И кота твоего!

— Ну и пожалуйста! — сзубатил я. — И без вас проживу. С котом. С ним лучше, чем с Вами. Он намного умнее, чем некоторые люди.

— Вот кто разлагал класс! — злорадно улыбаясь, выложила завуч. — Это всё твоя, Рязанов, антипедагогическая агитация…

Я вынул из парты Черныша, наполовину выпутавшегося из шарфа, и стал заново пеленать его. В этот момент пакостник Мироед громко — басом — гавкнул, и Черныш, вонзив мне в шею когти, взобрался на плечо, вскочил на макушку, а с неё прыгнул на висевшие настенные таблицы с алгебраическими формулами, при этом он истошно заорал. Класс дружно грохнул. Черныш сорвался вместе с плакатами, но успел оттолкнуться от стены задними лапами и с душераздирающим воплем, перевернувшись в воздухе, шмякнулся в проход между партами и стеной. И тут я ухватил его за холку.

Вокруг нас скакали, кривлялись в раже ребята, норовя ущипнуть или дёрнуть Черныша за хвост. Я не позволял им этого сделать, увёртываясь и защищая кота, прижав его к груди обеими руками.

В конце концов, гиканье и улюлюканье покрыл режущий голос пришедшей в себя Кукаркиной.

Она была бледна. Руки её тряслись не то от испуга, не то от злобы.

— Рязанов! — орала она. — Рязанов! Вон из класса! Вон из школы!

Я запыхался и разволновался. Это надо же — чуть Черныша не разорвали! Не люди, а животные! Хищники!

Подняв истоптанный шарф и схватив торбочку с ученическими принадлежностями, я с налёту плечом распахнул дверь и вывалился из класса.

Меня словно кто-то гнал по холодным захватанным коридорам. Остановился лишь в раздевалке. Унял дыхание и бешено скачущее, как и у кота, сердце.

— Ну что ты натворил, Черныш? — спросил я его с отчаяньем.

— Мяу, — смиренно ответил кот.

— Ты знаешь, что теперь мне будет?

— Миау, — ещё жалобнее откликнулся он.

С ужасом и содроганием представил неминуемую расплату за сегодняшнюю кошачью историю. Отец… Он не пощадит меня, несмотря на мой ультиматум после ледолома.

…Ещё недавно я думал, что не может быть в моей жизни отраднее дня, чем тот, когда вернётся с войны отец. Сколько раз я с этой мечтой засыпал и глаза утром раскрывал. О грядущем счастливейшем дне не забывал никогда. И во сне мне грезилось: входит в комнату улыбающийся папа, огромный — не обхватишь, высоченный — до подбородка пальцами не достанешь, одним словом, богатырь, поднимает меня на руки, легко, без напряжения, и вот я уже парю в воздухе, подброшенный его могучими ладонями, в ярком небесном просторе лечу… Часто же я летал в своих детских снах!