Ледолом

— Ну и што, што блестят? Так он и раздобрился… Разевай хлебальник ширши.

— Мы не за красивые глаза, а повкалываем на кухне. Дров нарубить или угля принести. В топке пошуровать, помои вытащить — мало ли чего. Короче: заработаем, не горюй.

Быстро дошагали до улицы имени Карла Маркса. В зал нас, как мы и предполагали, не пустили, и мы перемахнули через забор во двор с запертыми изнутри воротами.

— Вам чего тут надо? — заметил нас мой «знакомый» повар. — А ну, кыш, а то собаку из будки спущу.

Собакой он нас хотел на пушку взять, её только ночью с цепи спускали.

— Дяденька Капустин, можно мы у вас заработаем поесть? — попросил я. — Чего-нибудь, что со вчера осталось.

— Три дня ничего не жрали, — добавил Генка, жалобно хлюпая носом. — Маковой росинки в роте не было.

Повар прекратил рубку мяса на выщербленном толстенном чурбане и переспросил насмешливо:

— Три дня?

— Сироты мы, добрый дядя. Отца на фронте убило, мать — с голоду померла, — бессовестно врал Генка, нарочно гундося ещё сильнее.

Я почувствовал, как от стыда у меня опять запылали уши, — он ведь и меня в «сироты» зачислил.

Но провести повара было, видимо, непросто. Он догадался, что мы не те, за кого себя выдаём, и с усмешкой спросил:

— И что желают бедные сиротки на завтрак: антрекот или месо по-строгановски? Вон тот сиротка, — он кивнул в мою сторону и трахнул палаческим топором по бараньей туше. — Не морочьте меня, я вас видел на Свободе, у Фридманов…

— Мы не просим. Мы любую работу умеем, — ответил я.

— Улепётывайте отсюда. Нищих много, а подать — нечего, всё — казённое.

Я вспомнил о еде, какую этот франт, в белоснежном крахмальном колпаке и в щегольских тёти-Басиных галифе комсоставского синего сукна, щедро отвалил для фридмановских собак, и подумал, что мы не откзалались бы сейчас от подобного лакомства. И ещё подумал: потешается над нами. Ему приятно над другими насмехаться. Вон какой упитанный и румяный. И усы, как у жука, торчат. Жук!

— Ильич! — послышался из-за затянутых марлей половинок двери женский голос. — Капустин! Быстрея! Поторапливайся, Костя!

— Айн момент, — весело отозвался повар, прислонил к обрубку брёвешка страшный свой топор (в книжках с такими орудиями изображали пучеглазых палачей) и шустро рванул к двери.

— Даже фамилие у повара — так бы и сожрал. Ежели тушёная. Как Фридманам приносил, — позавидовал Генка. — Давай кусок мяса стырим.

— Ты что, сдурел?

— Хоть вон тот мосол. Он и не заметит. А я его в штаны заначу, за пояс. А поймают — всё одно не посодют, потому как годами не вышел. Пока поварюга прибежит, я уже через забор — и аля-улю! [352]

352

Аля-улю — междометие, имеет несколько смысловых значений. В данном случае на русский литературный язык можно перевести как «пока!».

— Ну и что, што не посадят? Совесть-то у нас должна быть.

— Папаня грит, где совесть у людей была, там хуй вырос.

И шагнул к чурбану, с которого свисала туша.

— А ты кричи, ежли заарканят: «Ничего ни видал!»

— Не тронь! А то я тебе… — рассвирепел я.

— Сварили ба, — умоляюще произнёс Гундосик. — В цинковом ведре.

— Отвали! [353]

— Дурак ты, а не кореш! — зло выкрикнул Гундосик.

Я ему показал кулак. Не знаю, куда нас завёл бы спор, если б не поспешное возвращение Капустина. [354]

353

Отвалить — убежать, сбежать; отвали — отойди (уличная феня).

354

Фамилия, имя и отчество повара — подлинные.

Ждать чего-либо благоприятного от него, такого зянятого и заполошного, вроде бы не следовало. Но мы не убежали, не отступили, а топтались возле чурбака. Генка держался несколько позади меня.

Повар выпрыгнул во двор, будто вдогонку ему плеснули крутого кипятка. Увидев, что мясо на месте, и, переведя дыхание, он удивленно произнёс:

— Не спёрли месо? Не успели?

— А зачем нам чужое? — якобы равнодушно подыграл Генка. — Мы порядошные люди. Не какие-нибудь шарамыги или кусочники.

— Погодите. Айн момент, — прожевывая что-то на ходу, прошамкал повар, но уже без прежней дурашливости, серьёзно.

Он быстро и сноровисто раскромсал остатки туши, сбросал куски в начищенный до зеркального блеска бачок из жёлтой меди с тем же невероятным словом, начертанным суриком: «месо», положил туда же и секиру, легко поднял посудину и бегом, расшарашив ноги, засеменил к двери, затянутой марлей.

Ждали мы нашего благодетеля долго. Точнее, нам так показалось. Капустин появился стремительно и потому неожиданно. На ладони, как цирковой фокусник Ван Ю Ли, он держал большую тарелку, наполненную чем-то съестным. В другой руке у него были зажаты куски хлеба — несколько. Все — надкушенные.

— Ешьте, огольцы. Во что вам?

Я замешкался.

— Тарелка — государственная, — констатировал он.

— Давай сюда, — нашёлся Генка. — Сыпь!

Сдёрнул пилотку и подставил её.

Повар осклабился, уж очень его забавила эта сценка, и опрокинул содержимое тарелки в Генкин головной убор, отнюдь не отличавшийся, как я заметил ещё в бане, стерильностью.

Я протянул ладони, и повар положил в пригоршню разнокалиберные кусочки серого хлеба. Серого!

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Рвём отсюда когти, — засуетился Венка. — Пока шакалов не видать.

— Каких ещё шакалов?

— Которы отымают у малолеток. Парни взрослые. Хапушники. Кодлами [355] ходют и шакалят. [356]

— Те, что на Миассе?

— Да они везде.

Разумное предостережение.

Устроились мы пировать на борту сухого фонтана в ближайшем сквере. Кругом — безлюдно. Палая листва тополей и сирени хрустела под ногами. Мне стало почему-то грустно.

355

Кодла (кодло) — воровская шайка (воровская феня).

356

Шакалить — грабить, отнимать (воровская феня).

— Смотри-кася, кирюха, есть жа ищё фраера, што хлеб до конца не доедают, — подивился Генка и показал мне ломтик с надкушенным краем. — Во буржуи! Таки и выбросить могут…

— Хлеб никто не выбросит, — уверенно возразил я. — Это ж хлеб.

— А это чо — кирпич?

— Может, он свой отдал. От пайки. Сел завтракать, а тут мы подоспели. Он и подумал, Ильич этот, Капустин: свой кровный отдам, а сам как-нибудь на супе перебьюсь.

Генка мне не поверил, но и спорить не решился.

Из пилотки он выскреб всё до крошки и удовлетворённо произнёс: