Ледолом

— Прожрём? На пирожках?

— По штуке. И в баню идём, в прожарку, — предложил я. — Не могу больше — кусаются. А после — к Шилу. Ночь где-нибудь перекантуемся? Иначе мильтоны опять загребут.

— Не забирут, не бзди. Облава закончена. Гады по новой в один день не шманают. Ежли только каво пасут. К примеру, мокрушника какова-мабудь. Аль побегушника из зоны. Не, не приканают по новой — нарыхали [362] уже. Отметились уже в милодии. А о прожарке — непривышный ты, Ризан. Они тебя потому и кусают. А меня — так, маненька. Ну, пошкандыляли!

362

Нарыхать — испугать, потревожить (феня).

— Куда?

— Напару, темнота. Под бак. Я заоднем Шекспира заберу. И фантики. В Лёнчиковом лопатнике притырены. Из натуральной кожи.

При упоминании Лёнчика я моментально опять вспомнил праздничную городскую площадь девятого мая сорок пятого года, и меня захлестнуло возмущение.

— Сволочь — твой Лёнчик. Он подлый вор!

— Тебе што, фраеров жалко? — хорохорился, явно копируя кого-то, возможно самого Питерского, Гундосик.

— А ты кто — не фраер?

— Я? Я босяк! Меня в закон блатные примут, потому как я с ними на воле бегаю. И братан мой в колонии чалился… Во! Блатным буду. Чистокровным…

— Ну и шуруй к своим блатным, если у тебя ни стыда ни совести нет. И заткнись — не смей об овоще мне говорить, который якобы вместо совести вырос, — глупость чужую повторяешь, как попугай. Ты лучше сам своим шарабаном подумай: с ворами или со мной? Выбирай!

Ещё малость, и мы расстались бы. Рассорились вконец. Гундосик, однако, колебался в выборе. Я продолжал:

— Если ты своего Лёнчика ждёшь, то и жди. Я один, без тебя, на работу устроюсь. Ну?

Генку охватило смятение. И, видя, что я решительно приготовился выполнить своё обещание, он спросил:

— А в Ленинград чухнём?

— Непременно. Как только заработаем на билеты.

— Ну лады, айда… А пока возьми свой чесно заработанный рупь шестьдесят.

И мы подались в неизведанное. Всякое могло ждать нас впереди. Генка думал о чём-то своём. И мурлыкал любимую песенку тёти Паши:

— Стаканчики гранёные Упали со стола, Упали и разбилися, Разбита жись моя.

Поздно ночью, но без приключений, мы добрались до ремзавода, в нескольких километрах от Челябинска, недалеко от деревни на берегу озера Смолино. Место нам давно знакомое. В прошлые годы мы бегали на озеро купаться, загорать.

…Усталые, измочаленные до опустошения событиями трудного дня, мы сидим за длинным, грубо сколоченным дощатым столом, по обе стороны которого стоят такие же скамейки. Барак выглядит неуютным — сарай сараем. Нас окружили коротко стриженные ребята в рабочих спецухах. Одни почище, другие позамурзаннее, неотмывшиеся, с въевшимися в поры кожи чёрными точками. Они все явно старше меня. У некоторых — предмет моей зависти — пробиваются усы. И говорят эти бывшие детдомовцы басовито, не то что мы с Генкой, — Гундосик вовсе пискля. И с виду — замухрышка.

Шила нет в бараке — на работе.

Вкалывают ребята в три смены. Его-то мы и ждём, глазея по сторонам. Слушаем радио, висящее за нами, на стене, да отвечаем на бесконечную вереницу вопросов любопытствующих бывших детдомовцев и колонистов, а точнее — бывших обитателей детских концлагерей. Не уверен, что место и нашей будущей работы и остальной жизни чем-то будет отличаться от прежней жизни этих ребят, разве тем, что не за колючкой. И только. Знаю из рассказов того же Коли Шило.

Наконец появляется Колька. Он узнал меня и Гундосика. Деловой парень — распоряжается, командует. Парни ему подчиняются. У них тут, видать, дисциплина, что и у взрослых на заводах и в мастерских — государственная.

В умывальной комнате, совсем неотапливаемой, Колька, оголившись по пояс, ополаскивает себя холодной водой, фыркает и беседует с нами. В основном со мной. И это беспокоит Гундосика. Он нервничает, суетится, предчувствуюя что-то неблагоприятное для себя. Коля успокаивает его.

— Скоро воспет придёт. Он у нас — человек! Мужик честный. Всё обскажешь ему, как есть. Не ври — назад потопаешь. День рождения залепишь такой: двадцать восьмого декабря тридцатого. Короче: скоро шестнадцать. Не забудь, а то придётся сматывать удочки. Феню не любит — учтите. Матерщинную.

— Я так и буду кричать, — вклинился Генка.

— Не поверит, гайнёт, — заверил Шило. — Старый воробей — на мякине не проведёшь.

— Поверит. Я умею… От фонаря…

— И не рыпайся. Он мужик тёртый и битый, сам детдомовец и колонист — не проханже тебе этот номер.

Гундосик приуныл.

— Вообще-то в механический цех работяги нужны, — продолжал Шило. — Только темнить не советую. Лучше скажите как есть.

Но Генка ершился, надеясь обмануть воспитателя. И я высказался за друга: ничего, что маленький, зато сообразительный и ловкий. На заводе у мамы во время войны такие же ребята, не старше, работали на сборке. А продукция, ответственней не придумаешь — мины. Для фронта!

Как-то неприметно появился воспет. Поначалу он мне не понравился. В такой же серой, из бязи, форменной одежде, что и его подопечные. Стрижен тоже «под нулёвку». Он выглядел очень состарившимся детдомовским пацаном. Хмуро спросил ни у кого:

— Где Струк? Почему опять не вышел на смену? Кто знает?

— Из города не вернулся, — пояснил Шило.

— Я ж запретил ему. Он к хозяину, что ли, рвётся? Режим злостно нарушает. Не хочет здесь честно вкалывать — под конвой пойдёт, на лесоповал. Он этого не понимает, что условно освобождённый? Ус-ло-вно… Ещё и за самоволку намотают.

— Толковали мы с ним. По душам, — сказал снисходительно Шило. — Обещал. Но вот… Вертухнулся.

— Если моё слово ему не авторитет, пусть послушает мнение совета. Сегодняшний его прогул обсудить. Виноват — наказать. Никакую туфту в оправдание не принимать. Предупредить: не хочет по законам коммуны, и вообще по нашим законам, жить — нехай лагерную лямку тянет.

— Будет порядок, Николай Демьянович, — заверил Шило. — Мы со Струка стружку снимем. Он у нас попляшет. Второй раз всех подводит под монастырь.

— Не забывайте о мере. Чтобы по справедливости. Всё взвесьте: и против, и за него. Учтите: судьбу человека решаете. О справедливости не забывайте. Это главное.

— Всё будет выполнено точно, по штангельциркулю, [363] Николай Демьяныч. Если уж припекло — у него маруха в городе, — договорился бы о подмене. Не отказали бы.

— Короче, сразу же как нарисуется [364] — собирайте совет.

— Лады.

Неулыбчивость воспета, скучный, суровый тон его речи, какая-то вялость движений насторожили меня: ох и зануда, видать!

363

Валя произнёс название инструмента неверно: штангенциркуль. После я убедился: все ребята, кто пользовался им, делали ту же ошибку. И я поначалу — тоже.

364

Нарисоваться — явиться, заявиться, показаться кому-то (феня).