Ледолом
Шрифт:
— Сказанул, тоже мне, — не согласился Юрка. — То — мы, а то — они…
«В общем-то да, — стал размышлять я про себя. — Мы тут ни при чём. Они крадут — пусть и отвечают. У каждого своя голова на плечах».
— Мож быть, домой пора? — спросил Гарёшка. — А то потеряют…
— Ещё немножко посмотрим, — неожиданно попросил нашедшийся Стасик. — Когда ещё такое поглядишь?! А что они стащили?
— Не видел, что ли?
— Не…
Я не стал ему ничего пояснять. И мы какое-то время толкались в поредевшей толпе, по-прежнему встречавшей каждые выстрел и залп радостными криками.
Каждый из нас знал, что давным-давно истекло наше время, уж и светлая тихая ночь незаметно
По улице Цвиллинга мы скатились вниз. Преодолев усталость, вместе со всеми миновал скверик, свернул на улицу Карла Маркса, после — на свою родную — Свободы…
Необъятный, в моих ощущениях, раздувшийся, как воздушный шар-монгольфьер, день закончился. Я чаял его получить как дар, насыщенный сплошными радостями, увенчанными какой-то необыкновенной, самой-самой великой радостью. Похоже, все сбылось. В самый необыкновенный, самый счастливый день — девятое мая сорок пятого года.
Однако напрасно я подвёл итог событиям, необыкновенный день не завершился — дома ждало меня и Славика огорчение. Мама встретила нас очень встревоженной и сердитой.
— Почему так долго? А я бог знает что о вас подумала: где вы, что с вами? — упрекнула она меня в сердцах.
Всегда мне, как старшему, первому влетает.
Видно было, что в ней что-то, как она говаривала, закипало.
— Вас видели на площади с какой-то шайкой, — высказала мама строго. — Что вы там делали?
— Салют смотрели…
Меня больно обидел мамин пристрастный допрос, да ещё с явным недоверием. Она прямо-таки настаивала на признании в том, чего мы не совершали и не намеривались даже. Не помогли и «вещественные доказательства» — несколько картонных патронов, спаленных внутри дочерна, и огрызки «макаронин» — пороховых тонких трубочек, подобранных там же, на площади, и обгорелый остаток «ракеты».
Вдруг мама поспешно вышла из комнаты и какое-то время отсутствовала.
Я со Стасиком увлечённо разглядывал находки, когда мама прямо-таки ворвалась в квартиру. Глаза её блестели от возбуждения. Она сразу кинулась ко мне и больно ухватила за ухо, приговаривая:
— Лгун несчастный! Ты и Славку подговорил! Признавайся сейчас же: с кем из мальчишек по карманам лазил?
— Отпусти ухо — больно! — завопил я.
— Больно? Сейчас будет ещё больней!
Она подхватила, полагаю, заранее положенный на тумбочку кавказский ремешок с металлическими бляшками и что есть силы хлестнула меня по плечу и спине.
— За что?! — заорал я.
— Чтобы матери всегда правду говорил! Чтобы по чужим карманам не шарил! Чтобы с жульём не знался!
И продолжала хлестать меня, не в себе от ярости.
Я закрыл лицо ладонями, чтобы она не повредила его в раже. В конце концов она довела меня до слёз. Только тогда прекратила экзекуцию. Прошло несколько минут, пока я успокоился. И после этого твёрдо заявил:
— Тебе кто-то неправду о нас сказал. Ничего мы ни у кого не украли. И мне не в чем признаваться.
— Я не могу не поверить Дарье Александровне, она взрослый и здравомыслящий человек.
— Она тебе наврала, — дрожащим голосом сказал я.
— Не смей так о взрослых людях судить!
— Я правду говорю.
И направился в общий коридор, чтобы умыть заплаканные глаза.
Выйдя из дверей, я на звук шагов повернул голову налево и увидел поспешно удаляющуюся по коридору тётю Дашу — она подслушивала то, что происходило в нашей квартире! У меня возникло моментально желание окликнуть клеветницу и задать ей вопрос «как она посмела оболгать нас с братишкой?».
Но соседка, хлопнув дверью, уже скрылась в своей кухоньке.Умывшись, я вернулся в свою квартиру, хотя ноги готовы были унести меня куда угодно, только не к себе.
И опять начался допрос матери. Я, еле сдерживая слёзы, отвечал на них одно и тоже.
— Но это так: вы действительно бегали по площади с разным хулиганьём, — «дожимала» нас мама.
Мы вынуждены были с братом доказывать, что ничего общего у нас, тимуровцев, с той кодлой не было и быть не могло.
Мама не сразу пришла в себя, но в конце концов поверила, покормила нас, уложила спать и, пока мы не уснули, сидела возле изголовья кровати, дожидаясь, когда сон сморит нас, и думала о чём-то своём, наверное очень трудном, потому что тяжко вздохнула.
— Вот кто нас видел, — думал я. — Как это мерзко — подглядывать и подслушивать за другими и доносить. Тем более неправду.
И всё меня не отпускала эта встреча с залётным и его компанией. Перед глазами всплывали моменты встречи, бумажник с белёсыми углами, пухлый от документов и денег. Как теперь тот, в галифе, без них обойдётся? Ведь без документов и денег совсем пропасть можно, ещё подумают — шпион какой… Много забот возникло в усталой моей голове. Но сон был сильнее ребячьих размышлений. Последней моей мыслью явилась заветная: здорово, если б завтра папа с фронта возвратился… Он всё знает, во всём разберётся. Одно слово — отец! Ведь все мы его столько лет ждали. Особенно я.
…Мне, как это ни странно, ничего не приснилось, не только цветного салюта, но и обыкновенного серого сна. Вот-вот должно было наступить завтра — первый послевоенный день. Он оказался совсем не таким, каким я видел его в своё воображении, — ничего вокруг не изменилось. К моему великому разочарованию. Всё те же продуктовые карточки, очереди, озабоченные люди…
…Прошли годы. Случилось так, что с того памятного вечера наша светлая дружба с Милой оборвалась. И я, вспоминая о славной девочке, многократно задавал себе вопрос: «С какой целью Дарья Александровна поступила столь, по-моему, жёстоко, оклеветав и опозорив меня? Что заставило её пойти на этот бесчестный шаг, ведь того, что она о нас напридумала, вовсе не было?»
Перебрал в памяти всё — вразумительного ответа не нашёл. Зато не случайными показались мне её слова во время общего собрания о подкапывании картошки тётей Таней Даниловой. Полагаю, уже тогда у неё созрел злой замысел. Припомнился и другой случай: я сидел в их «гостиной» за круглым столом, накрытым белой вязаной скатертью, и в который раз перелистывал большущий том «Истории гражданской войны» — подарок Дарье Александровне одного ночного знакомого — военного. Но в тот момент здоровенная красного цвета книжица меня уже не интересовала: я любовался Милочкой, и мой взгляд перехватила её мать, устроившаяся на диванчике и наблюдавшая за нами. Женщина, очень опытная в жизни, она сразу поняла, какие чувства я испытываю к её дочери, и, видимо, по-житейски смекнула, к каким последствиям может привести моя правильно ею понятая влюблённость. И решила прекратить наши дружеские взаимоотношения, пока всё не зашло слишком далеко и непредсказуемо. Салют на площади Революции, где она нас с братишкой и свободской пацанвой увидела, коварно использовала для завершения своего плана. И он удался. Поверившая ей мама своей экзекуцией провела невидимую, но непреодолимую черту между мною и той, кого я обожал и за кого готов был жизнь отдать. Если б такая необходимость возникла. Тётя Даша однако не достигла своей цели. Мила осталась во мне на всю жизнь. И живёт по сей день. Любовь невозможно истребить ничем — она бессмертна.