Легенда о ретивом сердце

— Кайся! Кайся!

— Разбойная девка! Степнячка! Нет твоего роду, не знаем, кто ты, откуда пришла!

— Морана не ждет! Мор идет. Проси за нас, Синегорка! Боги ждут, а Морана не ждет, по пятам идет! Пощади нас и нашу скотину!

— Прощайте, лес и зеленый дол, быстрые реки и птицы,— проговорила девушка.— Несите, птицы, мою печаль.

— Что она? Зачем?! — невольно шумела толпа. — Какие птицы? Они спят, они не слышат…»

— Прощайте, травы степные. Прости, мать-земля! Не. возбранила ли я тебя? Простите, буйные ветры и вихри, может, и вас обругала или мыслью помыслила,— выкрикнула девушка и наклонила голову. — С кем еще? С кем?

Гневно сверкнули ее глаза, узкие, с косинкой, дурные глаза.

— С нами! С нами! — завопили осипшие в эту сырую ночь голоса. — У нас проси прощения!

Синегорка воздела руки:

— Нет вам прощения!

— Слышите, люди?! Прокляла нас ведунья. Мать у неё дивьего народа! Мор наслала, когда с непокрытой головой ходила! И в Рязани ее видели, и в Чернигове блукает по бездорожью, беспутная.

— На крутой горе высокой, — старалась перекричать всех старуха повещалка,— стоят котлы кипучие, возле тех котлов старцы старые. Сулят старцы животы долгие, на ту злую смерть кладут заклятье великое!

— За-а-клятье ве-е-ликое! — подхватили все.

— Вот она — оборотница! — увидела кошку красноногая, что гусыня, баба. — Пришла на ваших детушек! Ловите ее!

Перепуганная кошка метнулась на изгородь, оттуда на дерево. Толпа бросилась за ней так, что затрещала изгородь, стала раскачивать дерево.

Илейка будто очнулся, тревожно рванулось сердце, или это конь рванулся... У кого-то выпал из рук факел, зашипел в луже. Илейка схватил девушку за плечи, мгновенно перебросил ее через седло, поскакал во тьму, слыша за собой возгласы ужаса и проклятья, посылаемые вдогонку. Чувствовал пряный запах волос, видел искорки в глазах Синегоркн и ждал — вот-вот споткнется конь. Но конь не споткнулся, вынес их в ложбину, стал кружить по кустарнику, никак не мог остановиться.

— Зачем умыкнул меня? — спросила девушка, не отрывая взгляда.— На беду все...

По ее груди скатывались дождевые капли. Не успел ответить. Она скользнула на землю, мелькнула змейкой, миг — и пропала во мраке.

— Возьми нас шантан! Абага тенгри!(*дед бог! (печенеж.)) Хакан, хакан, тебя кличут, острые зубы, крепкие руки! Степной волк, хакан! Приди, хакан! Абага тенгри!

Жутью повеяло на Илейку от этого крика, будто волчица подала голос с кургана. На руках остался душный запах нагретой солнцем травы... Илейка почувствовал озноб во всем теле, слабость. Кое-как сдвинул коня с места, и тот тихо поплелся неизвестно куда. Дали светились зарницами, накрапывал дождь. Где-то за лесами глухо ворчал гром. Казалось, вот-вот появится она ~~ застынет зарница, и деревья поклонятся. Так ехал Илья около часа, когда впереди показалось человеческое жилье — небольшая полуземлянка, крытая тесом, с оконцем, заткнутым корою тополя. Рядом темнел сложенный из жердей сарай, запертый лыком. Опершись на копье, Илейка сполз с седла, спустился по ступенькам, постучал в дверь. Никто не отозвался. Стукнул посильнее. Дверь легко подалась. Вошел.

— Есть кто? — спросил, вглядываясь в темноту. Постоял немного, усилием воли поднялся к Буру, свел его в сарай, где тянуло промозглым сквозняком, и вернулся в жилище. Нащупав рукою покрытую шкурой лавку, улегся. Тут же сон сковал его веки.

Снилась родная изба в Карачарове, машущая ветками калина и детская зыбка. И он не знал, что так тихо раскачивается — калина за окном или он сам в зыбке той. Только было покойно и сладостно... Потом Илейка бежал, и свистели стрелы над головой. Трещали сучья под сапогами, ухало сердце. Еще мгновение — и враг настигнет его...

Илейка проснулся, но и наяву продолжало лезть в глаза несусветное: унылая мокрая глина, шершавый песок и лужи, лужи без конца. Поднялся, стащил с себя мокрую рубаху, но сапоги сиять не сумел, опять повалился па лавку, завернулся в шкуру. Без всякой связи вставали в памяти лица, какие-то странные деревья, отяжелевшие не то от плодов, не то от птиц; ярко светило жало копья и постепенно гасло. Потом пригрезилась Синегорка, но совсем другой, тихой и ласковой, как осеннее озеро, в котором не тонут желтые листья. Она была так близко!

Проснулся поздно. В полуземлянке было довольно уютно, тепло, пахла засунутая под кровлю душица. Круглая печь в углу, казалось, только что погасла. Илейка сбросил шкуру, облезлую, вытертую, сел на лавке. Голова все еще кружилась, в теле ощущалась слабость, но жара не было. Слегка поташнивало. Огляделся и увидел на столе краюху хлеба и вяленую рыбину. Протянул руку, чтобы взять, но остановился. Прямо на него смотрело черное лицо мертвеца. Перед кончиной он рвал на себе одежду, пока отравленные копья мора не пригвоздили его в углу, где он и застыл. Илейка остановился, рука его повисла в воздухе, и долго не мог отвести взгляда от черного рта. Почувствовал, как волосы начинают шевелиться. Где прячется этот мор? Каков он? Ведь стоило его поразить, как он принимал вид безобразного старика в саване с осколком косы в иссохшей руке. Су пул копьем в угол, под стол и под скамью... Потом взял хлеб и рыбину, положил за пазуху. Вышел.

Солнце не проглядывало, морщинистые лужи дышали холодом. Вывел коня из сарая, забрался в седло.

Илья был в небольшом селе, окруженном со всех сторон лесом. Бревенчатые избы и полуземлянки будто наперегонки взбегали на холм — кто выше. Только слабо дымящие костры из можжевельника напоминали о людях. Бессильно поднимались к небу жидкие дымки. Илейка поехал. Бездомная корова тыкалась мордой в калитку, две другие лежали поперек дороги. Много разного скарба валялось кругом: заступ, опрокинутое ведерко, сачок для ловли раков, чья-то беличьего меха шапка. Светили под плетнем голые желтые ноги мертвеца. Другой лежал в канаве, подломив руки, лицом в журчащий ручей. Трупы стали попадаться все чаще и чаще. Скрюченный смерд припал к земле, у плетня сидел юноша. Под ветлою согнулась женщина — сияли на руках браслеты из крученого стекла. Застигнутая мором, лежала мать, прижав к груди ребенка.

Страшное поле битвы, где нельзя никого поразить, но все поражены невидимыми мечами! Молчаливо, сосредоточенно пускает мор свои стрелы, и кто знает, быть может, сейчас он натянул лук в него, в Илейку. Да, он слышит, как летит стрела,— легкий шумок пробегает по мокрой листве, осыпает капли. И самый ветерок напоен, кажется, смертельным ядом. Илейка подогнал коня. Вот одичавший пес тащит чью-то руку, вон в засмоленной мешковине человек волочит труп, зацепив его сучковатой палкой. Кто из них страшнее? Пустил коня вскачь.

И в соседнем селении свирепствовал мор — повсюду валялись трупы. Казалось, царству его не будет конца. Костры, костры, куда ни глянь. Они зачадили землю горьковатым смолистым дымом. Живые стояли у костров, на их лицах было написано тупое равнодушие, они изнемогали в неравной борьбе и ждали своей участи, сбившись тесными кучками. Молчали. Потрескивали в руках ветки можжевельника.

В одном месте увидел погасший костер, в котором тлела единственная головешка. Люди лежали вокруг. Илейка стискивал ногами бока коня. Мучительно хотелось есть, но есть не мог — самый вид пищи вызывал отвращение. В глазах темнело. Показалось, что мор наконец поразил и его. Загорелось внутри. Едва удержался в седле, приник лицом к гриве.

Бур словно понял, что с хозяином случилось что-то неладное, тихонько заржал и пошел медленнее, осторожно выбирая дорогу. Жар сменился морозом, словно за ворот- ник сыпались жгучие иголки инея. Стучал зубами, прижимаясь к холке коня. Забытье становилось все глубже и глубже, словно погружался в мутную холодную реку. Упал с коня на дорогу и лежал ничком. Бур стоял над ним и обнюхивал. Кое-как Илья отполз в сторону под дерево и потерял сознание надолго...

Когда очнулся, светило яркое солнце. Был час птичьего гвалта. Свежая изумрудная зелень уже высохла и, просвечиваемая лучами, бросала на все легкую полутень, а земля дымилась теплым паром. Воздух наполнился веселыми голосами, стрекотанием насекомых; цветы поднимались тучными зарослями, испуская густой здоровый дух. Понял, что выжил и все уже позади. Несколько щеглов уселись над ним и передразнивали друг друга. Выпорхнули две сизоворонки, пестрые, яркие, будто ряженые. И это было счастье. Нее наполнилось ликованием — ревел где-то в чаще сохатый, неистово захлебывались лягушки: солнце прогрело их холодную кровь; будто оживший желтый цветок, трепыхалась бабочка над целым строем ромашек.