Легенда о ретивом сердце

Безутешная мать снова залилась слезами.

Видя смущение Илейки, мужчина объяснил:

— Весною Борьку печенеги украли... Пас коровенку... Вот здесь! — указал он рукой па овраг, густо поросший кустами волчьего лыка.

— Как же так? — невольно вырвалось у Илейки.

— А так уж, — обрывая лепестки василька, ответила Зарянка и судорожно вздохнула,— он ведь совсем маленький, щепка... Разве есть бог? В церквах поганые коней пасут, на святом Евангелии овес засыпают,— подняла она на Илейку покрасневшие, полные слез глаза, и тот ничего не смог ответить.

— Но печалься, Зарянушка, слезами горю не поможешь... Ну-ка вставай! Бежим к реке! — подхватил ее муж, целуя в макушку,— Еще мне такого богатыря родишь!

— Что выдумал! — стыдясь, отбивалась Зарянка.— Отвяжись!

— Ну, я прошу тебя, добрая моя Зарянушка! Не то затолкаю тебя! Затолкаю!

— Отстань, Микулка!

— Бери коромысло!

Не обращая никакого внимания на Илейку, они быстро стали спускаться к реке.

Илейка с грустью посмотрел им вслед, любуясь ими и завидуя. Он никогда не будет так сбегать вниз со своею водимой (*водимая – супруга в язычестве)... Ему никогда не будет так улыбаться солнце, никогда он не возделает огорода, он обрек себя на вечные странствия. Вспомнилась Синегорка, и впервые защемило сердце. В нем, казалось, отдавалась жаркая песня жаворонка. Маленький певец висел над головой.

Илейке очень хотелось пить, но он не попросил у них даже глотка и теперь мучился от жажды. Поехал, не оглядываясь.

И снова выплывали темные тучи лесов, светлели березовые рощи, жадно открывали пересохшие пасти овраги. Села попадались чаще, почти на каждом крутоярье, обнесенные частоколом, в навозе, хворосте и стогах сена. Клонило в сон от однообразных подрагиваний коня, и чтобы как-нибудь отвлечься, Илейка разговаривал с Буром.

— Тяжко, а? Небось не скажешь, не пожалуешься. А, Бур? Иди, иди. Вышагивай нашу с тобой судьбину. Где ей конец? Счастье лучше богатырства.

На другой день Илейка встретил печенежский дозор. Два всадника на маленьких золотистых лошадках рысили ему наперерез. То у одного, то у другого вспыхивали копья над головой. Приблизившись к Илейке настолько, что уже можно было рассмотреть его вооружение, печенеги коротко посовещались. Один их них показал плеткой в сторону, как бы предлагая уйти от столкновения, но было поздно. Илейка спешил навстречу, и они наклонили копья. Высвободил лук из-за спины, ловко выхватил стрелу, положил на тетиву. Фью-ить! — соскользнула она, и тотчас же Илейка услышал тупой звук, с каким стрела ударила в грудь печенега. Другой направил копье в лицо Илейке. Неотвратимо сближались они. Почему-то промелькнули в голове Микула с Зарянкой и их огород. Повернул коня под самым носом печенега, так что копье пришлось всего на локоть левее, услышал, как тяжело вздохнул Бур, словно охнул. Всхрапнула злая печенежская лошадь, и в следующее мгновение Илейка почувствовал: какая-то неведомая сила подбросила его высоко вверх. Хорошо, что высвободил ноги из стремян, а то бы несдобровать. Илейка повернулся в воздухе и больно шлепнулся на землю, выронил копье. Волосяной жесткий аркан впился в шею, поволок по бурьяну. Никак не мог вытащить меч. Метался Бур, задрав хвост.

— Кончен... Проклятый русс! Ты мой раб!

Лицо плоское, что миска, вздутые скулы, мелкие косички прыгают на затылке, скалятся острые зубы. «Что делать? Что?» — трепетало сердце в груди. Все ближе, ближе смерть, уже здесь, уже замахнулась косою.

— Микула! — закричал Илейка, поднявшись на ноги и продолжая бежать за конем степняка. Не отпуская руки, печенег обернулся, а Илейка кубарем под копыта лошади. Раз! — полоснул мечом по сухожилиям, и снова его оглушило дикое ржание, отшвырнуло в сторону. Пока перерезал аркан, печенег стоял уже на ногах. Он бросил копье, и оно просвистело над головой... Сошлись! Скрестил в поединке меч с саблей. Кочевник молчал, только глаза его еще больше сузились и обнажились зубы, мелкие, как у щуки. Он наступал, сабля так и играла в руке. Но вдруг споткнулся и упал на острие меча...

Илейка долго не мог отдышаться, все тело ломило, и не понять было, чья кровь на рубахе — своя или вражеская. Собрал оружие: две сабли, не таких, как у него, но все-таки красивых и легких, два щита, копья-сулицы и луки со стрелами. Илейка подозвал коня, кое-как успокоил, поцеловал в морду. Дрожали руки то ли от чрезмерного напряжения, то ли еще от чего. Никак не мог остановить этой дрожи. Вездесущее воронье уже кружилось над ним... Что же, над заснеженным витязем тоже кружился ворон, но витязь был светел, прекрасен ликом.

Съехал Илья к реке, замыл ссадины на лице, прополоскал рубаху, мокрую надел на разгоряченное тело. Медленно повел в повод коня.

Целый день шел берегом Оки, а под вечер, когда закраснело горнило заката и будто раскаленные угольки затеплились по деревьям, переплыл Прошо. Показались валы и срубные стены Рязани, усаженные березами с черными деревушками грачиных гнезд. Даль задернулась шитым-бранным пологом звезд. Последнее стадо возвращалось с пастбища, и Илейка протиснулся между ревущими коровами. Вратники подозрительно оглядели его.

— Откуда идешь?

— Из Карачарова,— ответил Илейка, обрадованный тем, что хоть одну ночь проведет под крышей.

— Где это? — снова спросил, нахмурившись, вратник, потянув за собой створку ворот с намалеванным знаком города — сокол в княжеском венце.

— А под Муромом.

— Куда идешь?

— В стольный Киев.

— Через Смоленск надо,— вмешался второй вратник, задвигая ржавый засов наподобие огромной железной палицы,— все дороги печенегами заложены.

— Пробьюсь...

Т— вое дело... В лесах еще и Соловей балует.

— Кто этот Соловей? — насторожился Илейка.

— А птица такая махонькая... Аль не слыхал? — с издевкой в голосе спросил первый.— Нежно этак выводит: тю-тю-тю... ля-ля-ля.

— А то еще ребятушки в лесу: Бык, Сундук и Букашка. Проваливай, чего рот раскрыл?— не вытерпел наконец вратник, зло косясь на Илейку.— Проходи!

Сумерки стекали с неба беззвучными струйками, из-за каменной громады Благовещенского собора месяц глядел тонкой сухой кромкой. Город отходил ко сну, тонул, терялся во мраке. Кое-где только мигал огонек блистаницы, повсюду гремели замки, скрипели ворота, заливисто взбрехнула собака, просвистел свою вековечную песню перепел, и призрачными тенями замелькали летучие мыши. Мальчик осторожно нес горнец с углями, слабый свет озарял его широко раскрытые задумчивые глаза.

Илейка постучал в одну избу — нет ответа, стукнул костяшками пальцев в другую.

— Кто там? — раздался сердитый голос хозяина.

— Странника пустите переночевать.

— Не-е дре-е-мь! — послышался со сторожевой башни на валу голос дозорца. Там зажгли свечи в слюдяном фонаре.

За дверью пошептались.

— К Гюряте иди, пятая изба отсюда.

В пятой избе еще горел огонь и дверь была приотворена. Кто-то старческим голосом мурлыкал песенку, будто горшок в печи шепелявил: «В лесу, леску на желтом песку пава летела, перья теряла, за нею девица во след ходила, перья собирала, в рукавок клала...» Илейка ждал конца песенки, но она все не прерывалась. Наконец постучал. Дверь широко распахнулась, чья-то спина мелькнула в глубине избы. Илейка нерешительно стоял на пороге. Песенка прервалась, и высунулась плешивая голова с колючими кустиками вместо волос. Лицо — будто сушеное яблочко. Старик улыбался и жестом приглашал Илейку войти. Тот привязал коня к столбцу, поддерживающему навес, снял седло и вошел.

Изба просторная, чистая, пахнут беленные мелом стены. Стол завален какими-то игрушками из глины. Гюрята не говоря ни слова, уселся на свое место и стал работать. Он макал медный крючок в растопленный воск и наносил им замысловатые узоры на глиняные яйца. «Ой, люли, люли-ди до-ладо...» — тянул весело и бултыхал яйцо в горшочек с краской, чтобы, вынув его, соскоблить воск. Потом по незакрашенным местам ловко проходил кистями, одной, другой. Писанки получались сияющие, нарядные, любо-дорого было посмотреть. Тончайшей, в три волоса, кистью старик наносил скупой узор, и яичко становилось неузнаваемым. Каждый раз, когда кончал расписывать, подмигивал Илейке и тянул свою надоедливую песню. Ни о чем не расспрашивал, кажется, его ничего не интересовало, кроме игрушек. И гость молчал, завороженный работой старого умельца. Одно за другим скатывались с его ладони разноцветные яйца — синие, зеленые, розовые, в веточках и травах и в каких-то замысловатых кудряшках. Их была целая куча.