Легенда Татр

– Войтек, что ты делаешь?

– Матерь божью.

– Матерь божью? Скажи ты мне, хлопец, чего это тебя тянет к таким забавам?

– Сам не знаю, откуда это у меня берется, – ответил Войтек.

– Ну, вот говоришь, что сейчас вырезаешь матерь божью. С чего это тебе на ум пришло? Почему ты делаешь ее, а не что-нибудь другое?

– Я, дядя, смотрел на землю и нашел кусок мягкого липового дерева. Подержал его в руке, поглядел, а потом начал резать.

– Да ведь матерь божья тебе не являлась? – улыбнулся дядя.

– Она мне не являлась, я ее видел в алтаре костела в Шафлярах, когда мы с покойной матерью там были. Вот она мне и вспомнилась. Хотел бы я сделать такой алтарь! Если б мягкого дерева было вдоволь, я бы сделал. В середине поставил бы матерь божью с младенцем на руках и с тоненьким обручиком над головой. Вокруг бы звезды сделал, а под ногами шар, а на нем змея и яблоко – все, как я видел в Шафлярах. Змей, кажется, яблоко в пасти держал. Эх, какой был бы алтарь!

– Так, так… – задумчиво протянул старик Нендза.

– А потом мне хотелось бы вырезать еще что-нибудь, – продолжал Войтек. – Я бы сделал горы высокие-высокие, а по ним козы прыгают, над ними орел летает, а крестный, Саблик, медведя иль кабана убивает.

– Да, хорошо бы… – ответил старик.

– Вот так бы оно и было, дядя, правду говорю.

– Господь бог каждое свое творение каким-нибудь даром наделил. У кабана клыки есть, а мужик на всякую работу способен. Был у меня когда-то замечательный нож, пастушеский, и не мог я на него надивиться. Ручка была украшена кольцами из меди, кости, рога, даже серебра, а сверху медная заклепка… Да все так затейливо сделано, что я, когда пас овец, не раз себе голову ломал, какой же это человек его смастерить мог… А еще видел я где-то чупагу. С одной стороны на ней был сделан костер, а вокруг него люди на коленях огню молятся. А с другой стороны – солнце, месяц и звезды, а на обухе – как будто человек, молния в одной руке, в другой – шар. Старые люди сказывали – мы ведь не раз в шалаше этой чупаге дивились, – что это бог и что он держит землю. А хозяин чупаги, Сташек Вирдзинник, говорил, что нашел ее где-то в болоте в Марушине. Да-а…

– Эх, как бы я хотел ее увидеть, дядя! – сказал Войтек.

– Нож-то, может, воткнули в какую-нибудь щель в стене, он там и сто лет проторчит, пока его найдут. А чупага – не знаю где. Она была Станислава Вирдзинника. Может, положили ее к нему в гроб, а может, потерялась. Вирдзинник-то уж лет сорок тому как умер.

– О чем это вы говорите с дядей? – спросила старуха Нендзова.

– Я ему рассказывал про тот пастушеский нож, который ты у меня видела, да про Вирдзинникову чупагу.

Осенний день быстро клонился к закату. Вдали на луг вышел пастись олень. Его хорошо было видно.

– Где-то теперь Яносик? – вздохнула Кристка.

– Правда, где он теперь? – подхватила Ядвига.

– Боюсь я за него! – сказала старуха Нендзова, но старик ответил:

– Яносик разбойничье ремесло знает. Нечего такими мыслями себя растравлять, ни к чему это.

– Знаете, дядя, – сказала Ядвига, – я никак не пойму, зачем это он с такой уймой народа за Татры пошел?

– А ты знаешь ли, девушка, зачем у оленя рога выросли? Пути господни неисповедимы, я его благодарить должен, что такого сына дал. Да, я его за это не корить буду, а благодарить! С господом богом спорить не приходится… Эге, никак дождь будет.

– С юго-запада тянет, с Оравы, – заметила старуха.

– Яносику удача должна быть, – добавил старик как бы про себя, – он хочет людей сравнять и не тут, не к Польше, грабить, а далеко. Такого разбойника и бог хранит и люди благословляют. Пойдем, старуха, в избу, холодно! Да и ужин готовить пора. Скоро пастухи придут.

Старики ушли, вместо них пришел работник Мацек со скрипкой и сел около Ядвиги, в которую был влюблен, но на которую и смотреть не смел, так как она была богата, а он был батрак да еще очень молод.

– Мацек, о чем ты думаешь, когда играешь? – спросил Войтек, повторяя вопрос дяди.

– А о чем мне думать? Играю, да и все тут! – ответил Мацек.

– А крестный, Саблик, наверно, когда играет, о прежних временах думает.

– А Кшись о корчме, – засмеялась Кристка.

– Я играю так, как слышал от людей, – сказал Мацек. – Только больше люблю играть вечером, днем не то…

– Ведь и лес вечером лучше шумит, – отозвалась Ядвига.

– Правда, когда такая тишина, как сегодня, тогда, скажу тебе, Войтек, скрипка словно сама играет. Как будто кто-то за тебя водит смычком.

– А ведь кто-нибудь, наверно, песни придумывал? Ведь не сами же они родились, – заметил Войтек.

– Это верно. Наверное, был такой человек.

– И не один! – сказала Кристка. – Ведь есть песни пастушеские, есть разбойничьи, есть охотничьи, есть свадебные, похоронные, солдатские, всякие.

– Разве один человек мог бы столько песен придумать? Никак невозможно, – добавила Ядвига.

– То-то и есть, – согласился Мацек.

– Вот и ты бы мог какую-нибудь песню сложить, – сказал Войтек Мацеку. – Тетка говорит, что на ее памяти три или четыре песни прибавилось.

– Может, и сложу, – ответил Мацек, – песня в сердце родится. Когда тебе грустно или весело, сердце подскажет, что играть или петь.

– Правда, – сказала Ядвига, – когда Бронця Кубова как сумасшедшая бежала навстречу Ендреку Куле, узнав, что оравцы Кулей побили, потому что они панские буки рубить хотели, – Ендрек ей еще издали запел:

Течет из Оравы

Ручеек кровавый…

Не плачь, девушка,

Не из моей это раны.

Этой песне его никто не учил, ведь никто не знал, что он пойдет рубить лес на Ораве и что там его братьев оравцы убьют. Он хотел свою милую порадовать и тут же сложил песню.

– Да, оно само приходит, – повторил Мацек, – жизнь учит. Одну песню от людей услышишь, другая в сердце родится, и потом играешь одну людям, а другую – сердцу своему.

– А то и не всем людям… – сказала Кристка.

Ядвига же опустила голову на высокую грудь.

Увидев это, Мацек провел смычком по струнам.

– Слышишь? Играет! – сказал жене старик Нендза, лежавший в избе на кровати. – У нас в Польше, говорят, народ простоват, да ко всему способен. Один из дерева матерь божью вырезал, другой играет так, что и послушать не грех.