Легенды о доне Хуане (Жуане). Дон Жуан на сцене

 Тот самолёт принёс тогда нам горесть,

 А не триумф в ряду других побед.

 В одно мгновение почти отвесно

 Ушёл он вверх,

 На синеве небесной

 Оставив тёмный реактивный след...

 И долго нам потом была заметна

 На чистом небе траурная лента.

 Да будет вечен

 Миф о Фаэтоне,

 О том, как в небе солнечные кони

 Летели так, что небосвод дрожал,

 Так, что прошли запретную границу,

 А юный бог, стоявший в колеснице,

 Тех солнечных коней не удержал.

 Пределов нет!.. Они ещё рванулись,

 Но в тот же миг

 О молнию запнулись.

 У новых сил,

 Открытых нами дерзко,

 Своя для нас есть тайная отместка.

 Земные Фаэтоны наших дней,

 Овладевая силою могучей,

 Мы самолёты этой силе учим,

 Впрягая сразу тысячи коней,

 А узнаём, увы, намного позже,

 Какие хитрые

 Нужны им вожжи.

 Зато потом

 Нас учит самолёт

 И поднимает до своих высот,

 С мечтами жизни ускоряя встречи.

 На том пути к сияниям вершин

 Ужасна гибель опытных машин,

 Ужасней катастрофы человечьи.

 При гибели идей

 Среди последствий!

 Страшней всего

 Топтание на месте.

 Жизнь, мать моя,

 Люби и береги

 В любой борьбе идущих впереди

 И первыми вступающих в сраженье.

 Нельзя всё продвигаться, мчась и мчась.

 Всегда, чем больше войсковая часть,

 Тем медленней бывает продвиженье.

 Скажу в итоге, выражаясь метче:

 Во всяком деле

 Впереди разведчик.

 Вот почему и вызвало волненье

 Нелепое Жуаново паденье.

 Мы все в его хмельные виражи

 Не верили, подозревали шалость.

 Так много новых линий прозревалось

 На добром чертеже его души,

 А более того — особо важных

 Пока ещё набросков карандашных.

 В милицию,

 Перешумев станки,

 Звонили телефонные звонки,

 Чтоб оградить Жуана от порухи.

 Весь цех о нём просил, как ни о ком,

 Бумаги переслав через завком,

 Чтобы его отдали на поруки,

 С гарантией, что мудрый коллектив

 Задушит в корне

 Этот рецидив.

 День проходил, второй —

 И всё сначала.

 Машина доброхотная стучала,

 Внушая самой белой из бумаг,

 Что у Жуана — светлый ум, призванье,

 Отзывчивость, любовь к труду и званье,

 А было-то действительно всё так.

 “И при наградах, —

 Скажет мне завистник, —

 Не пишется

 Таких характеристик”.

 В пустых надеждах,

 В похвалах без края

 Прошла неделя, началась вторая,

 Но даже и такой авторитет,

 Как наш директор

 С мудрым лбом бугристым,

 Входивший запросто ко всем министрам,

 Не получил желательный ответ.

 Всё попусту! На наши упованья

 Не отвечали

 Органы дознанья.

 Не одолев какие-то препоны,

 Машинки стихли, даже телефоны,

 Да и цехком собрал весь кворум свой

 Без шума, без повестки широченной.

 Цехкома обезглавленные члены

 Хотели быть обратно с головой,

 Хотя и не пытались скрыть к их чести,

 Что в этой роли был Жуан на месте.

 Стал головой

 За друга моего

 Застенчивый предшественник его,

 Имевший право жить в большой квартире,

 А он, как помните, стыдясь, молчал,

 В дверь обязательную не стучал,

 За что товарища и прокатили.

 Жуан тогда помог, теперь у зала

 Не избирать его

 Причин не стало.

 Всё объяснялось

 Гробовой доской,

 Дежурившей в больнице городской,

 Пока Вадим на грани был опасной,

 Да и теперь, воскресший от шприца,

 С первичной реставрацией лица

 Был всё ещё для следствия безгласный.

 Его, не покладая чутких рук,

 Неделю штопал

 Опытный хирург.

 Оберегая мускульные связки,

 Тот возвернул Вадимовы салазки,

 И только после принялся за нос,

 Вернее, то, что называлось носом,

 С таким невероятным перекосом,

 Хоть сразу отсекай, да и в отброс,

 Что для хирурга и не важно вовсе,

 Лишь были бы хрящи при этом носе.

 Конструктор жизни,

 Плоти властелин,

 Он мял её, как скульптор пластелин

 И мнёт и гладит, нежно притирая.

 Хирург трудился долго, но не зря,

 Вот появилась первая ноздря,

 Вот обнаружилась ноздря вторая.

 Всё ладно бы, однако в том каркасе

 Вадима лик

 Был всё ещё ужасен.

 На этой стадии,

 Пока что трудной,

 И появился следователь юный,

 Ни зубр,

 Ни дока,

 А всего стажёр.

 Как все они, мечтавший о великом,

 Учившийся уже по новым книгам,

 А потому не знавший прежних шор,

 С тем, чтобы при любом судебном иске

 Был идеал решений

 Самый близкий.

 Смышлёный юноша уже писал

 Статейки в юридический журнал,

 И вот теперь с прилежностью похвальной

 Спешил сюда к тому, кто претерпел,

 Хотя в душе, конечно, сожалел,

 Что случай выдался почти банальный,

 И даже удивился, что хирург

 К Вадиму допустил его не вдруг.

 Любой художник

 В крайней неохоте

 Ведёт нас к незаконченной работе,

 Боясь опошлить таинство труда,