Лекарство для Люс
Шрифт:
И тут что-то произошло. Бланш билась в рыданиях и выкрикивала горькие упреки:
– Ты хочешь избавиться от меня. Ты обрадовался... Хорошо, я уйду. Ты никогда, никогда меня не любил. А я... Я всегда мечтала, что ты будешь приезжать от Дю Нуи и Шалона домой, и я буду...
– Бланш плакала неудержимо, как ребенок.
– И не смей называть меня дочкой! Ты мне не отец. Я никогда не считала тебя отцом! Ты - Пьер. Мой Пьер. Ты был моим Пьером. А теперь...
Они вернулись в Париж и скоро поженились. А через два года Бланш умерла от родов. Дочку Пьер назвал Люс, в память госпожи Бетанкур, спасшей ее мать.
Игре в Совет не было конца. Какие декорации! Версальский регулярный
– В хрониках не отмечен факт создания машины времени в двадцатом веке, - назидательно поднимал палец худой мужчина со скучным взором, явившийся на Совет в калошах и пальто на вате.
– "Теоретические работы группы Шалона при "Эколь Нормаль" быстро зашли в тупик и сейчас представляют интерес лишь для играющих в историю науки. Поэтому возвращать туда, в двадцатый век сей агрегат весьма опасно, чревато, я бы сказал... Как бы чего не вышло. И вообще, перемещения во времени с момента узаконенного введения таковых в обиход подвержены были и есть строжайшей регламентации соответствующим Уложением, какового Уложения параграфы 76 и 144 недвусмысленно полагают невозможным...
Пьер потерял мысль, но Гектор перевел ему, что оратор указал на нежелательность возвращения Пьера и машины в двадцатый век, поскольку это может перекроить всю историю, в то время как появление его, Пьера, в их времени теперь уже вполне безопасно, а стало быть, он может оставаться здесь как угодно долго.
– А закон статистического подавления мелких возмущений?
– ехидно бросил на ходу ловкий усач в оперенном берете.
– Отпустить его, без машины конечно, а девчонку - вылечить. Пусть ее, чего там, - и ускакал, нахлестывая вороную лошадь.
– Предлагаемое деяние означало бы непозволительное вмешательство в ход исторического процесса, - бубнил тот, в калошах, поглаживая зачехленный зонтик, - а потому считаю своим долгом предостеречь. Быть надлежит предельно осторожным, а вы, сударь, - он повел головой в сторону исчезнувшего всадника, - манкируете, да-да.
– Но раз история не сохранила факта создания машины в двадцатом веке, стало быть, следы ее были уничтожены, что я и предлагаю сделать, оставив машину здесь и возвратив нашего гостя в его мир после небольшой процедуры, избавляющей его память от лишнего груза, - вставил Харилай.
– А девочку, что ж, я думаю, девочку надо вылечить, а?
– Фи, не нравится мне эта ваша "небольшая процедура", Харилай.
– Это говорил Николай Иванович.
– Пьер, я уверен, даст слово, что прекратит работу над машиной. Правда, если он сам захочет подвергнуться...
– Чтобы избегнуть, так сказать, соблазна, - подхватил Харилай.
– Вот именно. А сам факт исцеления одной девочки не страшен по той же причине подавления мелких возмущений, - закончил Николай Иванович.
– Протестую!
– не унимался владелец зонтика.
– Почему из миллионов обреченных в этом суровом веке мы должны спасать одну, именно эту девочку?
– Что говорить об абстрактных миллионах!
Добро всегда конкретно. Самый естественный поступок - вылечить девочку и вернуть ей отца, предоставив истории развиваться естественным путем.– Но на естественном пути ребенок и должен погибнуть...
И так без конца.
Доктор сдержал слово, и Пьер провел несколько дней в "Осеннем госпитале": кленовые листья, рябина, заморозки по ночам и слабый запах прели в парке, где молчаливо и печально стояли белые античные боги. Дважды его навещала Урсула. Они ходили по зябким аллеям, и Пьер чувствовал легкое головокружение. Прощаясь с ним после второй их встречи, она сказала:
– Ну вот, Пьер. Теперь вы никогда не будете болеть - в том смысле, который имеет слово "болезнь" в вашем веке.
Ночь после госпиталя ему выпало провести в бунгало южноафриканского магната. Широкая лежанка, застланная шкурами, деревянные маски над камином. Спать не хотелось. Пьер сидел в кресле, смотрел на огонь и вспоминал отсветы костра на лице Дятлова в последнюю его ночь, за несколько часов до того, как он послал Пьера в штаб с сообщением об отходе отряда.
– Что происходит, - говорил Дятлов, - когда глубину океанской впадины измеряют тросом? Рано или поздно трос обрывается под собственной тяжестью. То же происходит с причинными цепями. При очень большой длине они изнемогают и рвутся. И тогда новый мир становится независимым от старого. Это значит, что, улетев на тысячу лет вперед, можно встретить культуру, забывшую своих отцов, столкнуться с дикостью, каннибальством...
– Значит, д'Арильи прав?
– спросил Пьер.
– Нет смысла стараться ради будущего?
– Вовсе нет. Разрыв преемственности не фатален. Чтобы передать будущему эстафету разума, нужно просто хорошо строить. Не пирамиды - общественный порядок, противостоящий дикости. Но и слетать туда, к потомкам - тоже ведь очень заманчиво.
– Нам отправиться туда? Может, реальнее, ждать их к нам?
– Для этого нужна машина. Откуда взять машину им, если ее не сделаю я, ты, твой внук... Двигаться по времени запрещает причинный парадокс. Вот улетишь ты лет на сорок назад и отобьешь невесту у собственного дедушки. Как тогда родится твоя мать?
– Действительно, - пробормотал Пьер.
– К счастью, мы живем в вероятностном мире. Значит, можно лететь в такие далекие времена, где вероятность воздействия на причинную цепь, могущую парадоксально изменить наше время, ничтожна. Недавно я прикинул кое-что. Изолировать аппарат от причинного окружения впрямую невозможно такой энергии не сыскать во всем нашем мире. Но есть другой путь: не через барьер, а сквозь него. Энергии немного, а эффект!
– Дятлов засмеялся, похлопал по вещевому мешку.
– Здесь описан этот путь...
– Скажите, Гектор, когда наконец соберется последнее заседание? Боюсь вас обидеть, но эти игры, эти чудеса так далеки от меня. Проходит неделя за неделей, а там... Люс.
– Напрасно волнуетесь, дружище. Если Совет примет решение помочь вам, то вас вернут в тот же момент времени в прошлом, из которого вы отправились к нам. Но ваше раздражение, Пьер, оно необоснованно. Вот уже сто пятьдесят лет мы играем.
– Но ведь бывают минуты, когда вам не до игр? Бывают и здесь несчастья, утраты друзей, родных, любимых... И потом, простите мне высокопарность, но где же собственное лицо вашего времени? Один мой друг, знаток театра, говорил, что великий актер не имеет собственного лица, собственной души. Это и позволяет ему без остатка воплощаться в иной образ, в чужую душу, в Другую жизнь. Но ведь это страшно - не иметь собственной души, своего лица...