Лекарство от любви

Войско продолжало двигаться вперед, меся ногами, копытами и колесами жидкую грязь, под бесконечным нудным дождем. Даже лицо Изольды — точнее, ее левый профиль — выглядело неестественно бледным, и она то и дело устало прикрывала глаза — но в седле держалась по-прежнему прямо, чему, конечно, способствовали ее жесткие доспехи. Кай понял, что исцеление сразу четырех дюжин человек было для нее утомительным. Не ее специализация, да.

По крайней мере они были избавлены от необходимости жить в такую погоду в палатках. Вдоль теперь уже бывшей имперской дороги хватало поселений, достаточно крупных, чтобы вместить двухтысячную армию (и ныне, разумеется, совершенно пустых). Хотя имперцы и старались при отступлении привести их в негодность, обычно дело ограничивалось разбитыми окнами и дверями; лишь кое-где успевали повредить и крышу. Несколько деревень, правда, были полностью сожжены — вероятно, там жители оказали сопротивление «эвакуаторам» — но в основном дома стояли практически целые. Причем вряд ли дело было в дожде, мешавшем устроить пожары — ведь и в городах, оставленных еще до начала непогоды, наблюдалась та же картина. Вероятно, имперские власти все еще надеялись на победу (очень глупо со стороны тех, кто пока может лишь беспомощно пятиться, думал Кай) и возвращение беженцев домой.

Все же пятиться, надо признать, у них пока что получалось. Хотя новые беглецы и дезертиры, сумевшие скрыться от имперских солдат, присоединялись к Армии Любви каждый день, их счет по-прежнему шел на единицы, максимум — на десятки. (Изольда присматривалась ко всем новичкам, а особенно к прибывавшим поодиночке: что, если поиски Светлых вновь увенчались успехом, и они нашли еще одного убийцу, не подвластного ее чарам? Но ее простейший тест — внезапно продемонстрированный правый профиль — раз за разом не давал результата; новоприбывшие смотрели на нее одинаково влюбленными глазами что до, что после.) И каждый новый день пути по некогда процветавшей, а теперь — безлюдной, словно вымершей после какого-то чудовищного бедствия местности не лучшим образом действовал уже на многих в тащившемся сквозь грязь и ненастье войске. Особенно на тех, кто задумывался о том, что этим бедствием стали они сами. Нет, разумеется, все они были по-прежнему влюблены в Изольду и готовы ради нее в огонь и в воду (причем готовность по части воды подтверждали ежедневно). Но как-то все это было… не так, как представлялось им в мечтах. Романтический поход Армии Любви по Империи, с восторгом ложащейся к ногам их Госпожи, оборачивался более чем прозаическим нудным и тяжелым маршем, в котором нет надежды даже встретить врага, чтобы сорвать на нем злость. Если что еще удерживало солдат — особенно добровольцев, присоединившихся уже во время похода — от потасовок между собой, то главным образом это была усталость, а вовсе не чувство долга и не страх перед наказанием. Ругань, тем не менее, звучала то и дело. Кто крыл Империю и Светлых магов, кто, не вдаваясь в причинно-следственные связи, «проклятую погоду», а кто-то и своих товарищей; те отлаивались в ответ. Ни одного непочтительного слова в адрес Госпожи, конечно, произнесено не было. Но Кай догадывался, как будут дальше развиваться заскорузлые мысли в головах этих вчерашних крестьян и подмастерий, незнакомых с настоящей воинской дисциплиной: гнев, который они никогда не посмеют направить на обожаемую командующую, переместится на ее офицеров, которые что-то там не учли, не предвидели, не так посоветовали и в итоге подвели свою Госпожу и ее преданных солдат. Он предупредил об этом Изольду, вновь предложив ей разогнать тучи — пусть это не высушит дорогу, но солнце вместо нескончаемого дождя способно оказать почти магическое воздействие на настроение людей. Но Изольда повторила, что не желает тратить силы впустую. Отклонила она и предложение отделить наименее дисциплинированную часть войска, оставив ее в качестве гарнизонов в уже покоренных без сопротивления городах, дабы исключить негативное влияние этой публики на остальных. «Я черпаю свою силу в каждом из них, Кай, — напомнила Изольда в ответ. — И эта сила мне понадобится».

Армия вступила в очередной пустой город, предварительно помокнув пару часов под дождем, пока его сперва обследовали разведчики, а затем квартирмейстеры и инженеры определяли наименее пострадавшие дома и приводили их в приемлемое для ночлега состояние; чаще всего личный состав распределяли в большие помещения типа складов и казарм, а не в пустые особняки городских богачей, ибо так приходилось закрывать досками и брезентом меньше оконных и дверных проемов и проще было решать вопросы с отоплением, кормежкой и безопасностью. Это было логично, но это опять-таки не поднимало настроения «победителей», вынужденных спать рядами на полу складских помещений, согревая их общим теплом своих тел, вместо того, чтобы нежиться в господских постелях и мародерствовать в брошенных богатых домах. Пусть даже это богатство — не вывезенное и не уничтоженное на месте — и существовало главным образом в их воображении…

Кай, конечно же, не ютился на тюфяке в общем зале. Изольда и ее старшие офицеры расположились в изящном доме с башенками, выходившем на центральную площадь. Его высокие стрельчатые окна были очень неудобны для разбивания — нужно было расколотить каждый из множества стеклянных квадратов по отдельности — и потому были выбиты лишь на первом этаже, да и там не полностью. Дорогую мебель отступавшие по большей части порубили мечами и алебардами, но тем самым лишь оказали услугу новым постояльцам — обломками мебели было удобно топить камин. Едва двое угрюмых солдат втащили в облюбованную Бенедиктом комнату походную кровать и вышли прочь, Кай блаженно растянулся на ней, закинув ноги в сапогах на спинку и наслаждаясь теплом и отсутствием сырости. В сгущающейся темноте за окнами все так же моросил треклятый дождь, но сейчас даже стук капель по стеклу — где-то там, снаружи — казался Каю почти уютным.

Бенедикт почти сразу начал дремать, но был разбужен стуком в дверь (внутри этого дома большинство дверей уцелело).

— Да! — крикнул он, полагая, что это слуга, явившийся звать его на ужин с Изольдой. Но это оказалась сама Изольда. Походная жизнь способствовала упрощению церемоний.

— Иду… — проворчал Кай, садясь на кровати. — Честно говоря, сейчас мне больше охота спать, чем есть.

— Не капризничай. Лучше радуйся, что получишь полноценную порцию, как всегда. Солдаты сейчас получили сокращенный рацион.

— Где же наши припасы из тыла?

— Едут, — пожала плечами Изольда. — Через все эти продолжающие раздуваться реки по прекрасным нынешним дорогам. Весь завтрашний день мы проведем здесь. Будем отдыхать… и ждать обоз с провиантом. Надеюсь, он прибудет завтра к вечеру или, в худшем случае, послезавтра утром.

— А если нет?

— Придется задержаться еще, как бы это ни было неприятно. После того, как мы форсируем Обберн, тыл для нас будет практически отрезан. Кто не переправится вместе со мной, вряд ли сможет переправиться вообще… Ладно, лично у меня все эти разговоры только усиливают аппетит. Идем.

— Ты не ожидала, что они устроят нам такой потоп?

— Ну, в общем, это приносит свои плоды, — не очень понятно ответила Изольда и ухмыльнулась: — Кстати, у меня для тебя сюрприз. Идем же.

Комната, которая должна была прослужить Изольде лишь один день, была уже, тем не менее, обставлена со всем возможным уютом (в отличие от временного жилища Кая, куда притащили только кровать, стул и небольшой столик) — хотя разнородность в стиле все же чувствовалась. Должно быть, уцелевшую мебель и ковры собирали из разных домов, а потом еще транспортировали по улице, укрывая от дождя, и втаскивали вверх по довольно-таки крутой лестнице… С другой стороны, если армии не с кем сражаться, должна она заниматься хоть чем-то?

— Так что за сюрприз? — осведомился Кай, усаживаясь за стол. Стол, пожалуй, единственный смотрелся в этой комнате не слишком уместно — он был явно великоват для не слишком обширного помещения, но Кай догадывался, что такой подобран по специальному приказу. В расчете на ужин двоих, которым необходимо соблюдать безопасную дистанцию в самом буквальном смысле.

— Новое стихотворение Кая Бенедикта.

— Ммм?

Изольда положила на середину стола листок. Когда она убрала руку, Кай протянул свою.

Бумага, влажная, но не сырая — наверное, висела на улице, но под каким-нибудь козырьком, прикрывавшим от дождя — была явно невысокого качества, слегка помятая, со следами от сгибов и дыркой от гвоздя или чего-то подобного в верхней части. Размашистыми печатными буквами на ней было написано:

Новое стихотворение Кая Бенедикта!

Эх, народ ты мой, народ, Тебя взяли в оборот — Гонят прочь тебя, как скот, Так-то вот. Чтобы весь верховный сброд Не утратил свой доход, Брось все то, что нажил род, И вперед! Ах, народ ты мой, народ! Поступи наоборот — Покажи им от ворот Поворот! Хочет правящий урод, Чтоб ему смотрел ты в рот, Но не будь слепым, как крот, Мой народ!

— Рифмы неплохие, — оценил Кай, — но много однокоренных. И во второй строке сбивается ударение. А главное — стиль! «Ах, народ ты мой, народ!» Я бы никогда не опустился до такого аляповатого лубка.

— Это ты теперь доказывай имперским дознавателям, — усмехнулась Изольда.

— Это нашли здесь?

— Да, было приколото к тумбе с официальными извещениями прямо поверх приказа об эвакуации.

— Не люблю, когда мои стихи гуляют без имени автора, — вздохнул Кай, — но когда мне приписывают чужое, это не лучше. Тем более — такую вот пошлятину.

— Обратная сторона славы. Не сомневаюсь, что где-нибудь это уже распевают. И с каждым новым домом, смываемым сейчас наводнением, желающих петь это будет все больше.

— Утопленники не поют.

— Даже у утопленников есть родные и друзья.

— Так ты все же намеренно играешь на обострение? Позволяешь Светлым причинить максимальный ущерб мирным жителям, хотя могла бы получить власть над ними и так?

— Чтобы подчинить себе все земли оббернского бассейна, мне пришлось бы совершить путешествие длиной почти в две тысячи миль. Светлые делают это за меня. Разве плохо? И потом, ты-то чем недоволен? Разве ты не хотел бы, чтобы влюбленных вообще и в меня в частности было как можно меньше? Чтобы моими подданными двигали какие угодно мотивы, только не любовь?