Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

Но мы не можем выразить его направление, — пишет Пруст, — поскольку прибегаем при этом к столь же тщетным сравнениям, которые можем, заимствовать лишь у мира пространства (в данном случае — физического), и ориентируем его то в смысле возвышения, то в длину, то в глубину, так ничего и не получая; единственное преимущество, что это дает нам все-таки почувствовать, что какое-то непостижимое и чувствительное (sensible — одновременно чувственное и чувствуемое) измерение существует (III, 926).

То есть это другое измерение — непостижимое, невидимое, ненаблюдаемое и притом чувствительное. Чувственно-физическое, и в этом смысле реальное, но неухватываемое. Непостижимое в той мере, в какой мы привязываем события, направление которых хотим задать, к реальному пространству. К тем точкам, которые являются одновременными на экране нашего сознательного «я», где свойства и качества вещей, атрибуты их, в том числе атрибуты направления, скорости, изменения и так далее — совпадают с актом сознания и знанием о том, что я его испытываю. Другое измерение можно определить лишь после того, как не позволишь обманывать себя видимой тождественности пространства. Когда ускользаешь от навязываемого тебе обмана видимой тождественности. Таким образом, у нас есть реальное пространство, в котором — тождественность, а есть еще пространство сквозь время, относительно которого мы можем задать классическое правило постоянства изменения, гарантирующее, что если в разные промежутки времени мы соберем информацию с разных частей пространства (чувственно нам недоступных одновременно), то эта информация будет об одном и том же. Ведь никто не считает, что можно сразу, мгновенно собрать информацию с громадного пространства, хотя и предполагается, что со временем это можно сделать; в словах «со временем» уже содержится согласие относительно того, что мы имеем дело с изменением однородного, что постепенно собранная информация будет информацией об одном и том же. Тождественность объектов сохраняется здесь и в пространстве, и во времени. Но это — видимость. Ибо мы не можем задать никакой определенности тому, что ищем после нулевой точки, определенности для точек пересечения. Теперь эти точки будут для нас интервалами, областями, содержащими целые миры. Поэтому Пруст все время показывает нашу невозможность соединиться или воссоединиться с местами детства, прошлого. Очень часто здесь делают ошибку, понимая это в том смысле, что нельзя вернуть прошлое. Скажем, я вернулся к мельнице в Шиндиси, чтобы снова услышать ее шум, но увижу, что мельница разрушена… Все безвозвратно потеряно и восстановить нельзя. Но совсем не об этом говорит Пруст. Если бы он говорил только об этом, тогда движение к прошлому было бы уходом от настоящего, предпочтением прошлого как идеала. Прошлое тогда приобрело бы смысл прекрасных прошлых времен. А у Пруста идет речь о другом. Здесь действует декартовская редукция или бритва, оккамо-декартовская бритва срезания лишних сущностей. Декартовское требование таково: если даже мое существование извечно, если я — реальное существо, протянутое незнамо на какие времена, то все равно — это «я'' только сейчас и здесь. Даже если я был бы извечно, все равно ничего не гарантировано и должно совершиться hie el nunc. Положиться на прошлые добродетели нельзя. И отложить на завтра тоже нельзя. Так что у Пруста нет никакой идеализации прошлого и всего того, что с этим связано и за что его упрекают.

Когда Пруст показывает невозможность воссоединения с местами детства, речь идет прежде всего об ограничительном свойстве связности топологии интенсивности предметов. Я говорил о втягивании внутрь, в живое поле. Так вот, если произошло втягивание или вытягивание из нас каких-то представлений в пространство состояний, то мы не можем по полю этих интенсивностей, интенсивных вздутий, произвольно шагать туда-сюда. Есть что-то, что мы можем взять вместе, и что-то, что не поддается этому. Прошлое мы не можем взять в том смысле, что не можем сделать его современным моментом нашей психической сознательной жизни. Так называемая река детства на уровне события случилась не в географическом пространстве. Ее можно найти лишь во времени понимания, или в пространстве и времени понимания. При этом вовсе не имеется в виду, что река физически изменилась со временем. Отнюдь. Она и так должна была меняться, потому что всякое пространство есть пространство сквозь время. Разрушилась мельница или не разрушилась — никакого отношения это к проблеме не имеет. Наше восприятие случилось не только в пространстве, но и до времени понимания — или упаковок метафизического апостериори, того, что Пруст называет импликацией. Иначе говоря, вложением наших интенций в материальные части предметов. А вложение это происходит в зависимости от того, как профи-гурировал предмет в становлении нашей психики и нашего сознания, как он интерпретировался. И учитывая, что интерпретация происходит просто потому, что есть другое измерение. Назовем его пока координатой времени понимания. Относительно этого измерения понимания вместе с появившимся «я» не может быть установлена одновременность. Относительно этого измерения и для событий в нем этим «я» (а мы знаем, что многие «я» сменяются под видимостью одного «я») не может быть установлена симультанность. Проявившийся в прошлом материал сознательной жизни не доступен этому «я», он непробиваем, он не может фигурировать как точка пересечения. А если это так, если относительно точки события в измерении времени понимания, наблюдения и интерпретации, если относительно этого «сейчас» этим «я» не может быть установлена одновременность, то ясно, конечно, что невозможна и координация различных элементов или различных частей в той мере, в какой они находятся в пространстве состояний. Я назвал это координацией со знаком «пещер». Помните в романе — в связи с Жильбертой — Прустом описываются эпизоды, где параллельно с тем пространством, которое открывалось физическому взгляду героя (он видел деревья, парк, пещеру), его жизнь протекала, освещенная любовью к Жильберте, имплицированной по местам их прогулок — и он мог физическим взглядом видеть пещеру, в которой лежал неизвестный для него смысл того, что с ним происходило.

Лекция 27

Продолжим тему реальности или того, что я назвал пространством состояний. При этом нам придется вводить понятия пространства, времени, движения и так далее, что довольно сложно сделать, чтобы это не выглядело мудрствованием на, казалось бы, простом тексте. Для меня здесь есть только одно извинение: хотя текст и кажется простым, поскольку он артистичен, — в действительности он сложен, поскольку является духовной конденсацией определенного опыта жизни, скрывающейся за видимой простотой, и швы этой конденсации, сложности сочленений такого опыта жизни становятся видны только тогда, когда мы пытаемся извлечь из него какой-то урок для себя или что-то повторить. Правда, повторить сложно, потому что заведомо будешь делать что-то совсем другое — закон устройства духа таков, что если мы в точности повторяем чью-то мысль, то мы повторяем ее как другую мысль. В каком-то смысле точность повторения состоит в том, что ты создаешь другую мысль. Так происходит даже в простейшем математическом мышлении. Скажем, воспроизвести в точности понимание того, что такое линия, можно лишь делая что-то другое (изобретая какую-то теорему, какой-то математический объект). Хотя это повторение — второй-первый раз. А мы имеем дело с первым разом. То есть с исторической реальностью биографии и духа, где историческая реальность — это то, что мы называем законами.

Так вот, когда мы пытаемся понять, размышляя о том, что произошло, то из-под видимой простоты вдруг выползают очень сложные вещи. Я прочитаю маленький кусочек из Пруста, чтобы напомнить о понятии измерения. Те события, с которыми мы имеем дело в истории «я», в истории духа и вообще в истории, происходят, как я говорил, в некотором измерении, не совпадающем с реальным физическим измерением. Шаг во дворе

Германтов делается как шаг, но он делается странно, и даже сама текстура прустовской фразы наводит на мысль, что здесь происходит что-то особенное. Итак, когда я снова делал шаг (герой пытается зафиксировать поразившее его всплытие прошлого в сознании, но он еще не понял, что это), то это исчезало, а когда углублялся, тогда оно снова появлялось. Следовательно, шаг происходит не в наблюдаемом нами пространстве. Шаг — это событие. Сделать шаг или не сделать — это событие. И нас интересует, где оно происходит. Автор, проделавший этот духовный опыт, чувствует, что событие происходит в каком-то своем измерении, он был убежден, что оно существует. То измерение, которое нельзя установить, когда мы пользуемся пространственной идентичностью предметов. Шаг во дворе — это физическая единица, второй шаг — вторая физическая единица, тождественная ей, и мы пытаемся установить содержание духовных событий, привязав их к тождественным единицам пространства. Я пытаюсь вспомнить, что произошло, когда я сделал шаг, и делаю еще один шаг. А Пруст спрашивает: но если то, что произошло, вовсе не в этом физическом измерении? Если это произошло не здесь, то могу ли я, делая шаги, что-то установить, узнать?

Или — наш герой на улицах знакомого ему города, и идет следующая фраза по поводу угла улицы Руайяль (этот угол он проходил, когда шел гулять с Франсуаз на Елисейские поля):

Я пересекал не те же улицы, что прохожие, которые были для меня снаружи в этот день, а пересекал скользкое, печальное и сладостное прошлое (III,858).

Речь идет об улицах, но слово «скользкое прошлое» здесь содержательное слово, хотя одновременно и хорошая метафора, потому что улицу мы очень легко представляем себе скользкой. Значит, я шел по улице, это физический акт: иду по улице, смотрю на дома, дома мне кажутся сегодня красивыми или приятными, они освещены или затенены, все это вызывает во мне какие-то ощущения, какие-то ассоциации, волнение или, наоборот, скуку. Но мир волнения, мир скуки или мир впечатлений оказывается все-таки не на этих улицах. Не на тех улицах, которые проходят и другие прохожие, которые были «снаружи» в этот день. Это мир — не среди физических предметов, тождественных для множественных наблюдателей. Герой, пересекая улицы, идет по скользкому, печальному и сладостному прошлому. И, следовательно, то, что с ним произойдет, будет иметь свои причины — это будут не улицы, которые видят другие, а что-то другое. Иначе говоря, улица, чтобы стать источником душевного мира, должна быть помещена в другое измерение и действовать должна в другом измерении. И тогда, конечно, источник событий душевной жизни внешнему наблюдателю не доступен, он видит только физическое пространство, а не то пространство, которое проросло вглубь нас самих и в котором вещи оказались в другом измерении. Лишь оказавшись в нем, эти вещи становятся источником наших состояний. Не свет вызывает во мне состояние, но только свет, оказавшийся в определенном измерении. И со стороны, если мы хотим понять, что чувствует человек, стоящий перед источником состояний, — скажем, что чувствует человек, воспринимая свет, — мы не можем определенно получить его состояние из анализа источника, то есть света. Даже поняв, что такое свет, мы не сможем понять, почему он произвел впечатление на человека.

Когда мы говорим: я шел по печальным улицам прошлого, то дело не в том, что, когда я иду по улице, я думаю о прошлом. Не это имеется в виду. Если я, шагая по улицам, иду по прошлому, то это означает, что элементы улицы или топографические элементы реального пространства являются особыми интендируемыми объектами — уже интерпретированными, даже если я при этом не думаю ни о каком прошлом, а просто смотрю на предметы. Они трансформированы в измерении моего прошлого и в этом уже трансформированном виде на меня действуют, а мне кажется, что они являются причиной, что, вот, я вижу их сейчас в тождественности пространства, и поэтому в таком виде они являются причиной моего волнения или моей скуки, или каких-то моих воспоминаний. Не только постороннему наблюдателю может так казаться, но и мне. Ведь для меня моя сознательная жизнь тоже закрыта экраном. Экран отделяет мою сознательную жизнь не только от внешнего наблюдателя, который видит лишь анонимные или тождественные объекты в пространстве, в котором прогуливается прохожий. Внутреннее измерение вообще не поддается никакому внешнему наблюдению, включая и нас самих. Потому что в акте макроскопического зрения я мотивирую свои состояния объектами, которые вижу в том физическом пространстве, в котором нахожусь. Мы можем ввести здесь нечто вроде постулата: меньше не может быть. Печальная улица или скользкая, или шаг во дворе Германтов, который физически является остановкой…

Продуктивный шаг лишь тот, который герой делает, остановившись и углубившись в себя. Это шаг в себя, а не вовне. «Меньше не может быть» означает, что ниже факта интерпретированности физических явлений мы спуститься не можем. В этих вещах нам дана как бы минимальная единица сознательной жизни. Или иначе это правило можно пояснить следующим выражением: абсолютный контакт с реальностью ненаблюдаем. Скажем, на меня действуют лежащие передо мной очки. Мое восприятие их нельзя далее разложить так, чтобы наблюдался некоторый абсолютный контакт с очками, как они есть на самом деле, независимо от наблюдения. В этом смысле ни одно сознательное существо никогда не может наблюдать абсолютного соприкосновения нашего сознания и наших органов восприятия с реальностью. Как если бы была какая-то точка, с которой можно посмотреть, как реальность прикоснулась и произвела какие-то возбуждения, восприятия, как она прикоснулась к нашим органам чувств или к нашей психике. Свет этого прикосновения в этом случае был бы абсолютным, то есть он был бы образом того, какова реальность в абсолютном смысле слова.

Наша сознательная жизнь начинается, следовательно, с необходимости принятия постулата, что есть некий минимум, ниже которого мы опуститься не можем. И в этом минимуме перед нами уже не реальность в абсолютном смысле слова, а всегда интепретированная, проработанная реальность, существующая в другом измерении. В абсолютном смысле на улицу я смотреть никогда не смогу. Если мы хотим понять сознательную жизнь и те траектории, по которым в ней развертываются и движутся события, то мы должны понять, что меньше не может быть. Мы не можем пройти в этот зазор. Это как бы наибольшее или наименьшее (что в данном случае одно и то же) сознательной жизни. Сам факт, что сознание есть. Если он есть, то есть всегда — меньше быть не может. Невозможно спуститься ниже, потому что спускаться мы должны в предположении, что есть такая точка, из которой якобы можно увидеть в некотором абсолютном смысле соприкосновение реальности, как она есть, с отражающим, воспринимающим аппаратом. Этот след запечатления был бы, так сказать, реальностью как таковой. Но мы это себе запрещаем. И когда запрещаем, лишь тогда начинаем что-то понимать. Вот для чего служит запрещение. Мы начинаем понимать то, что произойдет через определенное время. Значит, если мы договорились понимать, что в анализе улицы и причины того, почему она так действует на человека, ниже скользкой, печальной улицы мы спуститься не можем, — то тогда и может возникнуть понимание, почему со временем, через несколько шагов, герой поступит так, а не иначе. Ибо его поведение мы уже начинаем локализовывать как определенное, оттолкнувшись от минимально данной скользкой улицы, или от минимального шага, но не во дворе Герман-тов, а от минимального шага в пространство того, как интерпретировались предметы мира или события мира в пространстве и времени понимания.

Ибо проблема прошлого — это не проблема идеального, как чего-то прекрасного, что было и что неминуемо распалось и унесено работой времени. Когда Пруст пишет о нашей невозможности воссоединиться с местами детства, то имеется в виду, что прошлые предметы, как события, происходили, будучи помешены во время понимания. Поэтому река детства — обмелела ли она, или, наоборот, стала более полноводной, обычно реки детства мелеют, — всегда меньше, чем мы ее помним. Дело не в том, что физически с нею случилось, — это безразлично, могло и не случиться. — а в том, что река имела свое место во времени ее понимания или интерпретации. Она там, туда продолжена как физическое событие, и я не могу с ним воссоединиться, потому что не могу установить связь с состояниями своей души тогда. (А может быть — восстановлю, если смогу.) Но те понимательные состояния не одновременны этому «я», каким я сейчас являюсь. Если же одновременность устанавливается, то она устанавливается относительно возрождающегося того же самого «я», но «я» не в смысле рассудочной инстанции, каковой, как нам кажется, является наше «я», а в некотором другом, простом и очень трудно поддающемся расшифровке смысле.

То, что я хочу сейчас снова процитировать, — в свое время мы уже это обсуждали, — имеет отношение к тому, что восприятие, например, розы, пирожного «мадлен» и книги — одинаково, что очень странно и интересно, потому что для нас акт чтения обычно выделен. Читать книгу для нас не то же самое, что нюхать розу, а для Пруста это то же самое. И он замечает, что книги ведут себя в отношении нашей вспоминающей памяти, структур нашего сознания — в той мере, в какой оно оживляет прошлое, — так же, как вещи. В книгу упаковывается, — под знаком заботы момента, когда мы ее читаем, под знаком пафоса, а не путем рассудочных актов, само упаковывается, — все, что связано с актом чтения и что происходило вокруг в момент и в пространстве, примыкающем к акту чтения. Ветер упаковывается в шелест страниц, упаковывается жужжание пчел и так далее. И поэтому акт чтения книги реально содержит в себе вещи, которые в него вложились, но укладка эта не есть результат сознательно контролируемой операции запоминания. Например, я могу смотреть на что-то и говорить себе: вот я всматриваюсь, то есть имею интенцию это запомнить. Не получится. Продукт такого запоминания, где есть интенция или установка запомнить, — для Пруста совсем неинтересный материал нашей духовной жизни.