Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

В этой серии психологических фактов, которую мы можем вывести и которая составляет часть жизни другого существа с нами, нашей усталости (потому что усталость тоже серийна), нашей ревности… с этой серией не слишком уж мистической для нас, корреспондирует серия фактов, остающихся нам неизвестными (III,426).

Значит, если мы разворачиваемся в серии, то по отношению к нам другое существо — такое же как мы, и мы выступаем в мире этого существа тоже в качестве элемента серии. Ведь другое существо тоже расположено по объему не только в смысле существования для нас, но и мы являемся частью его объема. Как бы два объема идут параллельно друг другу с громадной скоростью. И закон серии приводит к тому, что мужчины, которые в своей жизни были покинуты несколькими женщинами, были покинуты всегда одним и тем же способом, в силу их характера (повторения, воспроизводства причин), в силу всегда тождественных реакций, которые легко просчитать: у каждого своя манера, в какой его предают, так же как своя манера простужаться.

Вернемся теперь к фактам, которые таятся в другом объеме, или к другой серии, в которой мы разворачиваемся, и где тоже есть масса фактов, остающихся для нас неизвестными. Ведь мы не охватили все точки пространства и времени, хотя любовь или то, что называется любовью, требует от нас, чтобы были чувствительными все эти точки или все линии, поверхности и объемы, говорит Пруст. А мы владеем лишь той линией или той поверхностью, тем объемом, которые заняты нашей любовью, и там происходят довольно интересные вещи. Именно наблюдение за ними, сознание, что они есть, продвигает нас вглубь человеческой психологии, так как то сознание, которому вообще что-то открывается, обострено, и глаза его открыты, конечно, страданием. У Пруста есть фраза (я уже ее приводил), которую можно было бы взять в данном случае в качестве эпиграфа: Насколько дальше идет страдание в психологии, чем наука психология!

А теперь вернемся снова к тому, что я называл качествами или специфическим впечатлением. Я предупреждал, что слово «впечатление» не означает всякое впечатление в обычном смысле слова. Под впечатлением у Пруста всегда имеются в виду некие смутные состояния — скажем, покрасневшие щеки Альбертины. Если они меня впечатлили, то у меня есть впечатление. И одновременно это качество, то есть то, за чем скрыт закон, или, иначе говоря, — топос, топология. «Игра количеств за сумерком качеств». «Сумрак» здесь не только иллюзия, вызывающая в нас качества, но и сами качества, которые обладают свойством быть для нас темными в смысле нашей собственной тени. Ведь как свет — из нас, так и тень — из нас. И свет мы получаем, только пройдя собственную тень. Вещей, которые не затемнены нашей тенью, мы на самом деле не знаем. Пруст говорил, что познание есть только познание самого себя. Все остальное не относится к познанию. Качества есть одновременно то, что легче всего рассеивается или забывается. Мы их не видим, потому что не предупреждены. Они не предупреждают нас, что их нужно запомнить. Скажем, когда мы хотим вспомнить, распаленные ревностью, каким было действительно выражение лица у Альбертины, когда она говорила то-то и то-то, — мы не можем его вспомнить. Потому что она говорила о безразличных вещах, о людях, которых мы не знаем, и мы не обратили внимания. А между тем там было качество, то есть некое смутное состояние, являющееся семенем всей истины. Представьте себе, что я не обратил внимания на покрасневшие щеки Альбертины, а слушал содержание слов, и вот через год настал какой-то момент, когда именно это мне нужно — а восстановить нельзя. По отношению к качествам нужно быть очень осторожным, чтобы не быть, как женщины, которые не умеют распутать, — говорит Пруст, — причину того, что они чувствуют (III,19). И он приводит такой пример, на других страницах романа. Альбертина, войдя в комнату и увидев Марселя тщательно выбритым, бросилась его обнимать со словами «какой ты хороший», «какой умный», — то есть случилось какое-то качество, зацикленное на свежих щеках Марселя, любовника. И автор пишет: Удовольствие, которое вызывает свежее лицо, они объясняют моральными качествами того, кто для них в будущем является обещанием счастья (ibid.). Ощущение приятных побритых щек вызвало такое острое наслаждение, потому что оно было качеством-знаком состояния Альбертины в тот день. Невозможно знать, что с чем сцепилось, чтобы оно превратилось в качество. Хотя Альбертина целует и знает, что она целует Марселя, потому что он обладает высокими моральными качествами.

Но мы не только забываем качества, а как я только что сказал, нам еще грозит опасность их не так объяснить. Ведь если для Марселя имеют значение покрасневшие щеки Альбертины как качество, за которым стоит целый мир, то — переверните в другой объем — Марсель тоже фигурирует как элемент объема и серийного движения в мире Альбертины, и там, конечно, его свежевыбритые щеки также имеют какое-то значения. Мы забываем не только потому, что не обращали внимания, и качество исчезло, восстановить его нельзя, но и когда оно есть; чаще всего, прибегая к операции explain away, мы просто отделываемся от него посредством объяснения. Чтобы не видеть то, что перед нами. Я люблю тебя потому, что ты поэт, а в действительности меня взволновали свежевыбритые щеки, но я их не вижу, поскольку уже есть объяснение. Следовательно, существуют состояния сознания, а мы имеем тут дело со структурами сознания, некоторыми структурациями нашей сознательной или душевной жизни. Так как то, что я называю качествами или специфическими впечатлениями, — это не объекты мира, а некоторые предметы-интенсивности, они индивидуальны, или, я бы сказал — дифференциальны и неразложимы. И к тому же — телесны, поскольку заимствуют, берут взаймы нашу чувствительность. Чтобы пройти куда-то и что-то увидеть, нужно пройти через чувствительность, нужно, чтобы возродилось «я» с тем знаком чувствительности, которую оно имело, — лишь тогда мы видим. Марсель считает, что любит Альбертину, выдумывает в идеальном пространстве и времени проекты, как с ней расстаться, но в его проектах нет представления о том, что случится, если ему скажут, что Альбертина уже ушла. Казалось бы — реализовалось: я хотел расстаться с Альбертиной, и она, слава Богу,» сама ушла и избавила тем самым меня от утомительных сцен объяснения, от необходимости лгать и так далее. Пруст пишет:

Мне казалось, что я хорошо знаю глубины своего сердца. Но наш ум, каким бы он ни был ясным, не может заметить элементы, которые его составляют и о которых мы не подозреваем в силу того летучего состояния, в котором они находятся большую часть времени (такое состояние сознания, как любовь, всегда у Пруста в неустойчивом равновесии, то есть является чем-то именно этим лишь на фоне другого; Альбертина такова, потому что рядом бифуркация на Жильберту, и следовательно, это не Альбертина сама по себе, а некий дифференциал; то, что мы называем Альбертиной, есть дифференциал), поэтому и случилось событие, способное их изолировать, подвергнуть сгущению. Я ошибся, когда мне казалось, что я ясно вижу ее в моем сердце; это ясное познание не могло быть дано мне умом, его могла принести лишь суровая», взрывающаяся, отстраненная, как кристаллизированная соль, реакция страдания (III,420).

Значит, кристаллизация несет понимание. Не анализ своей души, а сам процесс, событие, реальное развертывание синтезов по кристаллизациям. Лишь тогда появится какое-то явление, которое встряхнет находящиеся в состоянии насыщения элементы жизни, — и я буду знать о том, что есть, по осадкам, выпадающим в кристалл, или, как выражается Пруст, по кристаллизированной соли. Соль страдания одновременно это и соль, которая как бы видна в ночи, при свете звезд. Путь, усеянный солью. Или, говоря словами Мандельштама: «Звездный луч — как соль на топоре…»

Я настолько привык иметь рядом Альбертину, что лишь теперь понял новое лицо Привычки. До сих пор я рассматривал ее как отрицательную силу, которая уничтожает оригинальность восприятий и даже подавляет сами восприятия как таковые; а теперь я вдруг увидел ее, как ужасную богиню, настолько слившуюся с нами и столь глубоко проникшую в наше сердце, что если оторвать ее или она от нас отвернется, хотя обычно мы не различаем ее незначительное лицо, то на нас нахлынут самые страшные страдания, равнозначные смерти.

Я привел эту цитату, чтобы сказать, что лицо другого закрыто от нас привычкой, и поэтому мы видим лишь то, что видим. То есть видеть меньше, чем видим, мы не можем, поскольку то, что нужно было знать, было качеством, а оно исчезло, и мы помним не качества, но слова. Вернусь снова к прустовскому рассуждению. Я пытаюсь вспомнить, — говорит он, — как это случилось, ведь что-то было сказано, когда я влюбился в эту девушку, она о чем-то мне говорила, кого-то упоминала, и этот кто-то, пройдя по своему объему, может оказаться даже шофером той машины, на которой я постигал топологию Бомона — есть такое гористое местечко во Франции. Так что же это? Почему я не могу вспомнить? Ход анализа Пруста здесь таков: когда мы пытаемся вспомнить первые обстоятельства, при которых влюбились, мы пытаемся вспомнить их уже любя. И подразделить это нельзя. Это закрыто какой-то цельной единицей. В другой бифуркационной линии есть что-то другое, но мы находимся на этой линии и подразделить не можем. Луч мой слепился с тем, что я вижу, и ниже его опуститься нельзя. Это и есть состояние сознания.

Сознание есть некое движущееся светлое пятно, держащееся на границе перепада в другое. Фаза сознания, выделенная в эволюции нашей жизни как светлая зона. Потому что в остальных частях эволюции вообще нет никакого сознания и проблемы сознания не возникают. Когда мы узнаем что-нибудь новое, то здесь нет никакого узнавания, а есть держание нас состоянием сознания, которое не поддается делению еще и в том смысле, что его нельзя вывести из предметов окружающего мира, которые видны некоторому абсолютному наблюдателю из какой-то внешней перспективы. Но мы не можем получить отсюда состояние сознания и раскладывать его, прибегая к анализу, в терминах предметов-интенсивностей. Это как бы вздувшаяся точка. Точка по определению точечна, дальше мы ее не делим. Хотя в то же время ясно, конечно, что такое сознание есть одновременно препятствие. Можно говорить о препятствии сознания. Раз есть состояние сознания, следовательно, есть и препятствие узнать обстоятельства, сопровождавшие мою влюбленность. Когда у меня появилось чувство любви к этой женщине — этого я не могу вспомнить, потому что вспоминаю, уже будучи влюбленным. Значит, препятствие состоит в том, что, имея дело с действиями в нас предметов или качеств, мы имеем дело уже с интеллигибизированными миром предметов и качеств. Помните, я говорил вам: язык лжи имеет качество. Почему? Потому что через это качество весь мир освоен. Он понятен. В нем состоялась жизненная форма, а то, что я называю предметом, и есть одновременно живая, успешная форма. И впрямую ее разложить нельзя. Если убить ее, то произойдет регресс на несколько шагов назад, в животное состояние. В этом смысле появившиеся в XX веке философы, которых называли прагматистами, были правы. Ими был тонко замечен исходный момент: в рамках анализа жизни мы должны не только рассматривать истину, как продукт абстрактных головных рассуждений, но прежде всего рассматривать жизненные формы по их меньшей или большей успешности.

А вся эта гомогенная масса, о которой я говорил, это пространство, наполненное страданием и гомогенное по всем точкам, и сами эти гомогенности, которые мы видим через появление ментальных классов, то есть через серийное повторение одного и того же, как способ события завершиться (ведь событие не завершается в точке, а завершается через серию, скажем, черта характера так завершается), — это и есть мир живых форм. И все совершающиеся в нем акты восприятия, понимания, эмоций — локализованы на телах, и к тому же довольно тяжелых телах. Поскольку живая форма — это не идея, идею можно опровергнуть, приводя аргументы, приведя факты. Но факты, говорит Пруст, не проникают в нашу чувствительность (которая упакована в телах), если не порождены ею. Следовательно, чувствительность такого мира порождает другие факты, и именно она — тяжелое тело. Иначе говоря, понимание, акты восприятия не витают где-то в идеальном мире, а локализованы на телах. Интенсивности, вспученности точек, предметности-качества одновременно являются телесностями. Как если бы это были какие-то живые существа, не совпадающие с видимыми нам индивидами. Мы видим людей, — но это не единственные существа нашего мира. Есть еще те существа, о которых я сейчас говорил. И пробой их описания является прустовский текст.

Итак, сознание — это, с одной стороны, светлое движущееся пятно, перемещающаяся зона в эволюции человечества, но не сама эволюция, и в то же время — препятствие. Потому что светлое существует ценой того, что не существует все остальное. И если бы я признал это или увидел, то я оказался бы голым. То есть — в аду. Представьте себе, что ад отделен от нас не географически, но в смысле состояния, в котором мы находимся или не находимся. Чтобы мы находились в состоянии сознания, оно должно быть как бы сжато возможным адом, быть предельным обликом другого. Потому что его расслабленным обликом является просто новое. Скажем, я пришел на свидание в состоянии страстного ожидания, с сочиненным заранее сценарием, а увидел нечто другое и разочаровался. Это мягкая форма другого. Крайняя же, предельная форма другого — это голый человек в аду, и черти вонзают в него свои крюки, и мучения. Тогда разница между жизненными формами, конечно, устанавливается не по абстрактным критериям большего или меньшего приближения к истине, но по силе вмещения. Есть расширяющиеся жизненные формы, а есть не расширяющиеся, погибающие. Погибают те, которые не могут вместить. Например, вместить ад. Вместить другое и выжить.