Лёлита или роман про Ё

И повелось: прихвачу с утречка тормозок и сижу-любуюсь, как зелёный шум идёт-гудёт, мыслю, то есть, вдохновение нагуливаю. Нагуляю — построчу. Настрочу — вроде как и день не зря прожит. Очень, повторяю, я к этому месту и душой, и задницей расположился.

Роман, однако, не шёл. Я ума не мог приложить, куда девать и чем занять своих скитальцев. Поэтому всё отчаянней херил линию развития их отношений, всё больше налегая на выспренности. Типа: «…а смысл и назначение истории про спасителя вашего в том одном, чтобы приучать население к неотвратимости смирения. За что, собственно, назарей был распят? Читай, читай же, там написано: за недовольство храмом старой веры и поиски какой-то новой истины. За одно только намерение качнуть веками складывавшиеся основы и за призывы не желать больше, чем для жизни потребно. В чём, если не в этом, суть его воплей о любви к ближнему? — «Горе вам, богатые» (а следом и пресыщенные) — помните?.. А блаженны — нищие! Им благовестить господь его якобы и заслал. То есть, классовая принадлежность Иисуса сомнений не вызывает: большевик. И, замахнувшись на разумность уклада в отдельно взятой сатрапии, он посмел покуситься на святое: на незыблемость власти вообще, на её богопосланность. Ведь коли бог не то, что мы до сих пор под ним понимали, то и власть существующая невесть откуда. А это уже перебор. Ты края-то видь! Лечить желаешь — ходи, лечи. Кормить невтерпёж — корми. Милость к падшим призывать — призывай на здоровье. Но бога-то не ревизуй. А уж тем более в родственники к нему не записывайся. Бог — он ведь гарант легитимности всего творимого нами, непосредственными его назначенцами. Недолечиваем — не нами задумано, недокармливаем — по предписанному казним — куда деваться, и с этим мирись. Потому помазаны ж, божью волю ж справляем, как оно на купюрах и указано. А тут ты! Нет, брат, поди-ка сюда. И — на крест его. Чтобы раз и навсегда: не плюй против ветра. А кому опять захочется — чтоб наука: не умеешь ходить в ногу, терпи, как он терпел, получай чашу сию, компенсация позже, на небеси вон. А здесь, извини, мы решаем, кому чего…

Кстати: а нельзя ли случай с этим распятым как-нибудь на благо дальнейшего процветания и стабильности обратить? — В смысле? — Ну, в смысле, нельзя ли как-то подразвить, социалку какую-нибудь под это дело подогнать, идейку? — Да очень даже можно! Монотеизм сгодится? — А это ещё чего такое? — А это очень просто: завертикалить веру и вся недолга. Чтоб никаких больше Олимпов с их божескими хороводами, чтоб одному поклонялись. От одного-то порядку всяко больше, чем от пантеона. Пойдёт? — А чего ж не пойдёт, покатит! Давайте-ка, покумекайте там…

И ребята накумекали. И мифотворчество их получило верховный ободрямс и всемерную господдержку, и раскручивалось как никакие нынешние нанотехнологии, пока не насадилось до состояния рефлекторного восприятия широкими массами. В чём и сокрыта сакральная подоплёка христианства: веруй с нами, веруй как мы, веруй шибче нас! Тут тебе и смысл существования, и одновременно атрибут вицмундира: носишь — наш, брезгуешь — сам виноват…

И пошло-поехало. Которые соображают, что хлеб с маслом продукт не навыков и умений, а усердия с послушанием, те свечки в руки, и хлеб свой с маслом имеют. А у которых принципы, которым в рамках тесновато, тем от всех ворот разворот. А не улавливают намёка — кандалы, а то и костёр… Потому как ты что же, падла, спасителя нашего не уважаешь? — Да какой же он ваш-то? Это ж вы его и… — Поговори нам ещё!..»

Одна беда: для возглашения этой крамолы роману не хватало специального персонажа. Странно было пихать такое в головы полуголодных и, кажется, начинающих уже вшиветь подростков. Подростки, они же вон муси-пуси, им не до дискуссий. Кому вообще может быть до дискуссий на эти темы в подобных ситуациях?

А — вне?..

Короче, пришлось срочно подкорректировать исходный замысел и вывести из лесу прямиком к биваку моих героев пропащего, как и они, блаженного навроде Платона Каратаева. Этакого мудрого и доброго консильери (каковым втайне и чувствовал себя). Вот он пускай мозги и компостирует — не их, так собственные.

Вообще, я побаивался его: это был тот самый рефлексист, и сомнений не оставалось: с ним — хлебну. Но как говаривал один серьёзный человек, иногда надо и пропихнуть…

И я пропихнул. И вышедший из чащи типчик вмиг потащил одеяло на себя, что вмиг же привело к, извините за грамотность, зашкаливанию энтропии: всё авторское тепло, изливавшееся доселе на пару чистых и чарующих своею наивностью существ, гревших им прежде исключительно дружка дружку, перенаправилось вдруг на долдона, через которого всё же, без остатка, моментально и рассеивалась в окружающую среду. Теперь мои юные фантомы мёрзли, не понимая, что происходит. Долдон зяб с пониманием, но понятия не имея, что делать. Отчего и я лишался остатков душевного покоя и не заметил, как опустился до низкого — принялся вымещать недовольство реальными соседями на ни в чём не повинных Лёньке с Томкой.

Пацанчика я подвергал всевозможным физическим увечьям и надругательствам — от вывихов лодыжек, со счёта коих вскоре сбился, до нападений неизвестных ни мне, ни, стало быть, современной науке паразитов (ничего омерзительней просто в голову не приходило). А половозрелую уже девицу взял и влюбил в своего, плюющего на её ахи-вздохи альтер-эго, и знали бы вы, как бесила её неразделённость вспыхнувших чувств! Ибо понимание штука либо взаимная, либо отсутствующая. И в одностороннем порядке в одну же сторону и ведёт — к язве желудка.

В общем, все у меня там страдали, и это трафило садомазохистскому авторскому самосознанию.

А где его, другого-то, в лесу взять?

Но — и в этом главная прелесть художнического бытия — роман мой стремительно превращался из истязателя в лекаря. Практически все настоящие мастера слова признавались однажды, что расценивают творчество как самое доступное и наиболее действенное из лекарств от недовольства жизнью. У одного раскалывалась голова, у другого отнимались ноги, третий с четвёртым пугались собственной тени, у пятого, сто пятого и двести шестого возникали неразрешимые проблемы с мочевым пузырём, зубами, позвоночником, а то и вовсе с совестью, и тогда они хватались за перо, и вскоре боль отступала! Хотите конкретных примеров? Дуйте в библиотеку, там — тома и тома…

Короче: я и глазом моргнуть не успел, как из реального леса переселился в придуманный, и вскоре мне стало всё равно, где и как проводят время Тим с Лёлькой — меня потащили за собой их бесплотные тени.

Я скрипел зубами, слыша, как стонет в забытьи Томка, когда спящий малец неловким движением тревожит её спелую (штамп! штамп, конечно! а попробуйте заменить?) грудь. И переваливался вместе со своим нелепым героем на другой бок, чтобы лишить его и себя искушения самим добраться до этой спелости и наполнить полуночную чащу чередой новых Томкиных стенаний…

Я доходил до полуобмороков, когда утром она — несомненно, проснувшаяся, но прикидывающаяся спящей — прижималась своею спелостью к спине моего глаз не сомкнувшего двойника и снова издавала звук, за какой на любой немецкой порностудии премия в размере годового оклада…

Эта Томка вообще оказалась редкой сучкой. Она беспрестанно провоцировала свою взрослую жертву на безумства, и мне порой едва хватало терпежу, чтобы, забыв к чертям собачьим о присутствии отрока, не наброситься на неё, не содрать всё до нитки и не продемонстрировать безусловные преимущества собственных практических навыков над всем теоретическим богатством Кама-сутры…

То есть, не мне, конечно — герою моему, как бишь его…

А пусть будет Антон. Ага: Антон Палыч! Как Чехов, который тихоней только прикидывался, а сам, пока не зачах, столько их сестры поразлохматил, что Мопассан может дальше не выступать.

Ах, Томка, Томка, грация ты моя виртуальная! Что же ты делала с нами, к чему подталкивала!.. Нежно помаргивая полными неутолённой жажды глазищами на невинном личике, ты вытворяла такое, что, пожалуй, бумага покрывалась бы румянцем стыда, поведывай я ей всё как есть…

Наша Томочка методично превращалась в объект животной страсти. Вся такая сдобненькая и аппетитненькая, что куда деваться, она, дрянь такая, хорошела от страницы к странице. Стройнела, округлялась, где надо, пухлела губками и тому подобное. Волосы резко подлиннели, потемнели и даже стали виться. И всё-таки главной достопримечательностью дивы были чудо-перси…

Есть в женской груди что-то фантастически необъяснимое! Казалось бы: ну, пара выпуклостей — лишних полкило (а кстати, сколько они весят?) обычного мяса, а ведь поди ж ты… Никто не спорит, с не меньшим пылом можно завестись и на коленку, и на плечико с локотком, и на ямочку меж ключиц, и на пушок вон вдоль спины — да просто на что угодно, не говоря уже об самом обыкновенном пупке, но — грудь… грудь, джентльмены, — она всё равно впереди и конкуренции не знает. Вот интересно: орангутаны с подружкиных бюстов так же сатанеют? А быки с вымён?.. А у птиц, чего бы там кондитеры ни пели, вообще никаких молочных желёз, а туда же — лебединая верность, которую нам же ещё и в пример ставят…