Ленинский тупик

Что там говорить он, Ермаков не ошибся в выборе. Акопян как инженер был выше, чем он, на две головы И- смел до дерзости, - не прошла для него даром школа Орджоникидзе.

Игорю и в самых страшных снах не грезилось, что он “загремит” в Мосстрой, когда Акопян, чтоб не сорвать графика стройки, рискнул заложить первые дома в Заречье без технической документации; документацию эту проектные институты везли на волах. На такое мог решиться лишь Акопян. Когда Зот Иванович Инякин спрашивал Ермакова, как он ужился со склочником, Ермаков отвечал, хлопая Зота Ивановича по плечу:

“Среди живых Акопян уживется”.

На нескольких фотографиях Акопян был изображен в доспехах охотника. Болотные сапоги на ногах. Двустволка за плечами. Не хватало лишь одной детали- ягдташа с дичью.

Акопян, по ироническому наблюдению Ермакова, был охотником-теоретиком. Он был неспособен убить не только зайца, но, наверное, и комара. С охотничьим ружьем в руках он уходил от людей, от их споров, не связанных с техникой, от объяснений с дочерью, которую он не посвящал в свои раздумья о “выводиловке”, которая ныне вылилась в форму управления страной. Стала узаконенной разновидностью бандитизма, говорил Акопян, и Ермаков не мог отказать его мысли в последовательности..В самом деле, закон “горит” во всех сферах жизни. Суды и расстрелы, по сути , та же самая “выводиловка, лишь доведенная до своего завершения…

Ермаков отобрал у Игоря Ивановича альбом, с удовольствие поведал, что и этот круг полированного дерева, и шкафчик для магнитофонных лент, и стремянку на колесиках для книжных полок Огнежка сделала сама. А как прихожую удумала? Она - строитель. Прораб. Каждой каплей крови.,.

И тут он заметил картины. Много картин, они были и на фанерных щитах, и прислонены к стене.

– Да тут вернисаж. Картины только несколько странные.

– Вот это например. Полоски, пятнашки сверху донизу, а надпись “Холодное молоко”. При чем здесь молоко?

Парень в ярком и многоцветном свитре усмехнулся снисходительно.
– Когла пьешь ледяное молоко, мурашки по всему телу. Это ощущение художник и передал.

– А, так это импрессионизм!
– догадался Ермаков, которого на западе, хотел он этого или не очень, поводили по музеям. Он искоса поглядывал на Огнежку, которая перебирала ленты магнитофона. То и дело смотрела в окно, похоже, ожидая кого-то…. Включила одну из лент, послышались звуки клавесина, негромкие и медлительные до чопорности, - полонез.

Огнежка и в самом деле ждала…. Утром ей принесли ворох поздравительных писем. Одна из иллюстрированных открыток - на ней был оттиснут орущий благим матом младенец со щеками-помидоринами -была без подписи. Эту открытку Огнежка не показала отцу.

Почти два года Огнежка дружила с Владиком, студентом консерватории. Но приходить в его дом было для нее сущим наказанием. Ее раздражало там все. И кресла в белых чехлах, и фальшиво-преувеличенная хвала таланту Влададика. Огнежка не переносила оскорбительных комплиментов матери Владика “Ума не приложу, Агнесса, как вам удалось сохранить себя в том хамском мире…”

Само собой предполагалось, что, выйдя замуж, Агнесса немедля уйдет со стройки. Но она предпочла уйти от Сергея. И вместе с тем в ней жила надежда, что Владик придет….

И вот сегодня открытка… :

Ермакова насторожил взгляд Огнежки, в котором проглянули ожидание и тоска. Он привстал со стула, воскликнул, ни к кому не обращаясь: “Ну нет!…”. И, выступив вперед, церемонно шаркнул ботинком по блестевшему желтоватым глянцем паркету.

– Огнежка! Пшепрашем… или как там?

Вот уж никто не думал, что Ермаков выдержит темп Огнежки Акопян! Крупный, опущенный живот его колыхался в такт мазурке, а когда Ермаков приседал,- словно бы проваливался вниз, - думалось: не встать ему. А он уже был в противоположном конце комнаты - вниз! вверх! вниз! Вверх! Зацепившись носком башмака за неровность паркета, он на мгновение остановился; пышущее жаром лицо его стало таким, что казалось, он сейчас воскликнет в гневе: “Кто клал?!”

Сергей Сергевич выдержал аж три головокружительных круга. Затем Огнежка заставила себя сказать “Уф!” и остановилась. После чего предложила шутливо: “ПередОхнем, Сергей Сергеевич? Ермаков не оставлял Огнежку ни на минуту. Она начала учить его старинному и более спокойному польскому танцу куявяк. Ермаков покачивался всем корпусом взад-вперед, в такт все убыстрявшемуся стаккато, напоминая своими движениями бегемота, который плещется в воде. На него нельзя было смотреть без хохота.

– Прораб!
– восхищенно пробасил Ермаков, возвращаясь к Игорю Ивановичу и шевеля оттянутую на груди рубашку. Для Ермакова не было звания выше и почетнее прораба, он еще долго не мог успокоиться.
– Прораб она! Прораб до мозга костей!

Игорь Иванович потер ладонью щеку, как всегда, когда его осеняла какая-либо догадка. Спросил вполголоса: - Почему именно прораб?

Ермаков недовольно повел плечами: - Тебе-то и спрашивать совестно! Прораб - это… Акоп! Разъясни ему, что такое прораб.

Акопян изо всех сил тащил Ермакова в кабинет, говоря, что у них работы часа на три, прислали гору синьки, и не понимая, почему тот так упрямится. Он выругался. Но, видимо, привыкнув к чудачествам своевольного Ермака, все же бросил на ходу, что прорабы - непременно оптимисты. Люди веселые, неунывающие.

– Главное все же не это, -бросила Огнежка, торопливо роясь в каких-то бумагах.
– Прорабы прежде всего самостоятельны. Упорно отстаивают свою собственную точку зрения. Всегда! Это их профессиональная черта.

Ермаков, уже у дверей кабинета хозяина,. обернулся, поддержал ее: - Это точно. Им лучше не мешать.. Коли прораб имеет собственную идею, пусть даже ослиную,. пусть лучше по своей сделает хорошо, чем по чужой хорошей плохо… Э, да что там толковать!
– Он показал рукой на Огнежку, которая перебирала какие-то бумаги.
– Вот вам прораб. В натуру. Как вы, наверное, уже постигли, осел по упрямству сравнительно с этим прекрасным прорабом- котенок.
– И открыл дверь кабинета.

Огнежка метнулась к Ермакову со стопкой листков. Попросив тишины, она перелистывала бумаги, которые оказались ее заявлениями на имя управляющего Ермакова. В каждом заявлении Огнежка просила вернуть ее на высотную стройку

прорабом. Все завершались резолюцией Ермакова “Отказать”.

Все листочки читать, гордячка, не стала. Подняла над головой только верхний листок, который был перечеркнут из угла в угол красным росчерком Ермакова: “ОТКАЗАТЬ.”

– Вот, видите?! Прораб Агнешка Анопян хочет осуществить собственную “ослиную” идею.
– НЕ ПОЗВАЛЯМ, как кричали самоуправные панове в старом сейме.

Ермаков, по обыкновению, прибег к всегда выручавшей его шутливой интонации: - Подловили, черти зеленые! Оплели-опутали. Как по нотам разыграли..
– Он взял у Огнежки пачку докладных, присел на диван. Рука его непроизвольным движением скомкала уголок верхнего листочка, тут же разгладила измятое “Отказать”. И кто ей голову заморочил?! Жила тихо-мирно..”

Огнежка долго готовилась к минуте, когда она сможет “при всем честном народе” переломить самонадеянного упрямца, который не принимает ее, как настоящего прораба, всерьез; перебрала, наверное, с тонну нарядов и заявок, вычисляла, прикидывала, чертила графики, думала.