Ленька-карьерист

Предложение согласились «обдумать». А через неделю я узнал из кулуарных разговоров, что идея принята. Постановление Политбюро, подготовленное в обстановке строжайшей секретности, дало старт операции, названной «Большой Амторг». Механизм был запущен: создавались фирмы, выделялись средства.

Но моего имени в числе инициаторов, правда, почему-то не оказалось. Вся слава досталась «группе опытных товарищей из Наркомвнешторга», которые «своевременно предвидели развитие ситуации». Меня это задело, не скрою, но я понимал: сейчас не время для амбиций. Главное — дело. Если эта операция позволит купить заводы по бросовым ценам и уменьшить вывоз зерна, значит, у меня будет шанс предотвратить голод. А это было важнее любой должности и любой славы.

Однако моя скромность имела и обратную сторону. Хищники в аппарате ЦК, поделив между собой кураторство над прибыльной и престижной авиационной отраслью, снова обратили свои взоры на мои детища — ЭНИМС и радиотехнический факультет. Они снова выглядели лакомыми, уже налаженными кусками, которые можно было бы прибрать к рукам.

Я понял, что постоянно отбиваться — это путь в никуда. Нужно снова переключить их внимание, но на этот раз не отдать им инициативу без боя. Новая большая цель, которую партия выдвигала на повестку дня, была очевидна — коллективизация! Создание колхозов — практически неисчерпаемая тема, причем, как я прекрасно понимал — для карьерного роста довольно-таки бесперспективная. Не зря в позднем СССР «на сельское хозяйство» провинившихся функционеров ссылали в форме наказания!

В общем, лезть в эту пучину самому мне категорически не хотелось, а вот предложить это «товарищам» в виде очередной кости — это как здравствуйте.

И, на очередном аппаратном совещании я снова взял слово.

— Товарищи, успехи ЭНИМС показывают, как важно иметь централизованное управление в технической сфере. Но сейчас перед нами стоит еще более грандиозная задача — техническое перевооружение сельского хозяйства. Колхозы сами по себе, без машин, малоэффективны. Им нужны трактора, сеялки, комбайны. А для обслуживания этой техники необходима сеть машинно-тракторных станций — МТС.

Я видел, как загорелись глаза у моих оппонентов. МТС — это была новая, огромная сфера влияния. Это распределение тысяч тракторов, это контроль над топливом, это расстановка кадров по всей стране.

— Создание сети МТС, — продолжал я, — требует не меньшего внимания ЦК, чем авиапром. Но я хочу подчеркнуть: МТС — это не просто гаражи. Это сложные технические предприятия. Им нужны ремонтные мастерские, а мастерским — станки. Токарные, фрезерные, сверлильные. Те самые станки, которые мы сейчас разрабатываем в ЭНИМС. Поэтому я считаю, что курировать создание и работу МТС должен не только аграрный отдел, но и мы, представители промышленного сектора. Нельзя отрывать трактор от станка, на котором делают для него запчасти.

Это был мой удар. Я не отдавал им эту тему целиком. Я вбивал клин, заявляя свои права на часть этого нового пирога. Я прямо связывал их будущую сферу влияния с моей уже существующей. Хотите курировать МТС? Извольте согласовывать свои планы с моим ЭНИМС, который будет поставлять для них оборудование.

Мне предстояла еще очень большая бюрократическая борьба за сферы влияния. Но я отлично понимал — у меня по сравнению с остальными есть как минимум два отличных козыря: во-первых, авторитет у Сталина, а во-вторых — знание, какие именно темы надо поднимать, а каких сторониться.

И я приготовился сделать решающий рывок к власти.

Глава 16

Сырая, неряшливая осень 1929 года сменилась в Москве белоснежным декабрьским снегом, а в гулких, прокуренных коридорах здания на Старой площади все еще велась борьба за хлебозаготовки.

В этом году зерно было не просто фуражом для скота — оно стало кровью индустриализации, той алхимической субстанцией, которую можно было на биржах Амстердама и Чикаго обратить в заводы, турбины и прессы. И за эту кровь шла битва, глухая, подковерная, но оттого не менее ожесточенная борьба, где каждый пуд, вырванный у деревни, становился аргументом в споре, чья линия вернее, чей наркомат важнее.

Как обычно, нереальные планы хлебозаготовок по большей части не выполнялись, и «ответственные товарищи» активно начинали искать виноватого. Везде они видели «кулацкий саботаж», «перегибы на местах», «трудности роста»; и все (или почти все) они видели панацею в быстрой и жесткой коллективизации. Я же видел за цифрами вывезенного зерна тени исхудавших деревень, тени будущего голода, который я поклялся себе, если не предотвратить, хотя бы смягчить. Однако сказать об этом открыто, означало тут же причислить себя к правым уклонистам. В то же время, лезть в свару мне совершенно не хотелось: сельское хозяйство в нашей стране никогда не было источником высоких достижений. Оставалось наблюдать со стороны, прислушиваясь к шуму бюрократических схваток, и пытаясь точечным воздействием оттолкнуть ситуацию от края пропасти.

А схватки были нешуточными: шла борьба за контроль над колхозным строительством, а значит, и над потоком зерна. Наркомат земледелия, где сидели старые «аграрники», бился с промышленными секторами ВСНХ, как два бульдога под ковром. Первые понимали необходимость насыщения села тракторами и сеялками, пытались подмять этот процесс под себя, но совершенно не разбирались в их производстве. Другие, курировавшие заводы, строили планы по выпуску, но не желали вникать в нужды села, отмахиваясь от них, как от назойливой мухи. Короче, между ведомствами шли трения, и мой ЭНИМС оказался прямо в эпицентре одной из таких разборок. Институт проектировал станки, заводы по нашим чертежам их построили, а на выходе получили моторы и детали для тех самых тракторов, вокруг которых ломались копья.

И вот однажды, в тусклый декабрьский день, прямо в здании ЦК ко мне подошел посланец «промышленников». Звали его Петр Анисимович Орлов, один из заместителей наркома тяжелой промышленности. Сухощавый, с цепким, быстрым взглядом и пальцами, с навсегда въевшийся в них табачной желтизной. Он не стал ходить вокруг да около: предложив отойти в дальний угол коридора, завел там «разговор по существу».

— Слушай, Брежнев, — без обиняков начал он, понизив голос. — Видим мы твою работу по ЭНИМСу. Ничего не скажу — дело делаешь, толково у вас выходит! Агрегатные станки — это интересно. Но это хорошо подходит для гигантов, для «Красного пролетария», для ХПЗ. А в деревне что?

Он выдержал паузу, позволив мне самому ответить на риторический вопрос.

— В деревне мастерские МТС, — ответил я ровно. — Где один трактор на три деревни, и тот чинят кувалдой да молитвой.

Орлов одобряюще хмыкнул.

— Вот именно. Молитвой. А нам уже Наркомат земледелия все уши прожужжал: давай технику. А какую? Станки в первую очередь на заводы идут, Как ее на месте обслуживать? У них в голове — пашня да навоз, а не технология ремонта. Они план по хлебу завалят, а кивать будут на нас — промышленность, мол, не снабдила средствами для ремонта, не дала запчастей. Классика!

Слушая все это, я невольно хмурился. То, о чем говорил Орлов, смело можно было назвать одной из родовых травм советской деревни. Суть ее проста и сложна одновременно: ЦК требует от заводов выполнять и перевыполнять план по тракторам. На них идет основное внимание, а про запчасти попросту забывают. И когда в результате варварской эксплуатации огромная масса техники (иногда — половина наличного парка) выходит из строя, вдруг все вспоминают, что нет запчастей, чтобы ее ремонтировать! Определенным выходом мог бы быть собственный станочный парк МТС, где могли бы оперативно выточить нужные детали. А станков тоже нет — они идут на большие заводы. Замкнутый круг…