Ленька-карьерист

И такая добыча вскоре возникла на горизонте — самолетостроение.

В отличие от станкостроения, которое я, по сути, создавал с нуля как системное направление, авиационная промышленность уже существовала. Но находилась она в состоянии первобытного хаоса: это был натуральный клубок амбиций, интриг и гениальных прозрений. Десятки конструкторских бюро и групп — Поликарпова, Туполева, Григоровича, молодых Яковлева и Ильюшина — боролись друг с другом за ресурсы, за производственные мощности, за благосклонность военных и партийного руководства.

Не было единого плана, единых стандартов. Каждый конструктор считал свой проект гениальным и единственно верным. Они были вынуждены сами, как заправские снабженцы, «выбивать» для себя моторы, металл, станки. Побеждал зачастую не тот, чей самолет был объективно лучше, а тот, у кого оказывалась «лапа волосатее» в Наркомате или в штабе ВВС. Туполев, пользуясь своим огромным авторитетом и связями, мог получить для своего ЦАГИ лучшие ресурсы, в то время как Поликарпов, несмотря на свой талант, перебивался с хлеба на воду. Это приводило к дублированию, распылению сил и тому, что отличные проекты годами лежали под сукном.

Этот хаос был идеальной мишенью. Навести здесь порядок — задача колоссального масштаба и огромной политической важности. Тот, кто сможет это сделать, получит не просто благодарность, а огромный авторитет и реальную власть над целой отраслью.

На одном из совещаний в Орграспредотделе, когда снова вскользь зашла речь о «необходимости оптимизации управления научно-техническими институтами» (явный камень в мой огород), я решил бросить свою «кость».

— Товарищи, вопрос оптимизации, безусловно, важен, — начал я спокойно. — Но мы сейчас пытаемся улучшить уже работающий механизм ЭНИМС. В то время как у нас есть целая отрасль стратегического значения, которая работает как неуправляемая стихия. Я говорю об авиастроении.

В кабинете воцарилось заинтересованное молчание. Все знали, что авиация — любимое дитя партии, но и ее головная боль.

— У нас десятки талантливых конструкторов, но они не работают вместе, они воюют друг с другом, — продолжал я, глядя прямо на одного из самых активных моих «оппонентов», заместителя Ежова по фамилии Шапиро. — Нет единой системы заказов, нет стандартизации. Заводы не знают, за какой самолет браться. В итоге мы тратим огромные народные деньги, а на выходе получаем несколько опытных образцов и постоянные конфликты.

Я видел, как загорелись глаза у некоторых присутствующих. Это была тема, на которой можно было сделать головокружительную карьеру.

— Мне кажется, — подытожил я, — что именно здесь сейчас требуется приложение сил ЦК. Необходимо создать специальную комиссию или даже отдельный сектор в нашем отделе, который бы занялся исключительно авиационной промышленностью. Нужно разработать единый план развития, провести унификацию, навести порядок в распределении заказов между КБ и серийными заводами. Тот, кто возглавит это направление и сможет распутать этот узел, окажет партии неоценимую услугу. Если мне позволят товарищи, могу возглавить это направление.

Я специально заострил внимание, будто сам претендую на эту роль. Их желание что-нибудь у меня отжать читать на лицах при каждом совещании, а тут я им давал такой чудесный повод.

И они клюнули.

После совещания ко мне подошел Шапиро.

— Интересную мысль вы подали, товарищ Брежнев. Очень своевременную. Это действительно проблема государственного масштаба. Надо будет ее серьезно обсудить. Ваше же желание, взять на себя такую ответственность, похвально, но все же распыляться не стоит. Одно дело делаем, а ваш ЭНИМС и радиофакультет, насколько я вижу, требуют от вас полной самоотдачи.

Я понял, что наживка проглочена. В течение следующих нескольких недель в отделе только и разговоров было, что о наведении порядка в авиации. Началась подковерная борьба за право возглавить это новое, перспективное направление. Меня мягко «оттерли» от этого «пирога», а мой скромный ЭНИМС на фоне этой «битвы титанов» отошел на второй план. Про него на время забыли.

Я добился своего. Я переключил внимание хищников на другую, более крупную добычу. А сам получил драгоценное время, чтобы спокойно укрепиться на своих позициях и продолжить делать то, что считал действительно важным. Я научился главному правилу аппаратной борьбы: лучший способ защитить свой окоп — это указать противнику на более привлекательную и незащищенную высоту.

Пока в недрах Орграспредотдела разворачивалась борьба за кураторство над авиапромом, я с головой ушел в свои проекты. ЭНИМС набирал обороты, Дикушин со своими ребятами уже выдал первые чертежи унифицированных узлов, а на радиотехническом факультете в МВТУ пока собирался научный и педагогический состав, и писалась учебная программа. К тому же требовалось связать факультет с промышленностью, что было изначальной моей идеей, а вот это было гораздо сложнее. Но я не сдавался. Я мотался между Старой площадью, Бауманкой и заводскими цехами, чувствуя себя дирижером, управляющим сразу несколькими сложными оркестрами.

Моя жизнь в аппарате ЦК давала мне доступ к информации, которая не попадала на страницы газет. В кулуарах, в случайных разговорах в столовой или курилке, я улавливал обрывки сведений, которые складывались в общую, порой тревожную, картину.

Однажды, ожидая приема у одного из помощников Молотова, я разговорился с пожилым, усталым работником из Наркомата торговли. Мы обсуждали проблемы снабжения, и он, понизив голос, обронил фразу:

— Хлеба в этом году снова не хватает. Все идет на экспорт и в… особые хранилища.

«Особые хранилища». Это слово зацепило меня. Я вспомнил свое давнее письмо Сталину о необходимости создания стратегических запасов продовольствия на случай войны или неурожая. Неужели?..

Позже, уже через Бочарова, который по старой дружбе делился со мной некоторыми слухами, я получил подтверждение. Да, решение было принято. Еще в конце 28-го года вышло секретное постановление Политбюро о создании системы государственных резервов. В обстановке строжайшей тайны по всей стране, в укромных, хорошо охраняемых местах, начали закладываться склады. Туда свозили не только зерно, но и мясные консервы, сахар, соль, махорку, медикаменты. На общую публику эта информация, разумеется, не выходила. Наоборот, все трудности со снабжением списывались на происки кулаков и вредителей. Последнее становилось все более популярной темой газетных передовиц — после прошлогоднего «Шахтинского дела» борьба с вредительством все чаще становилась предметом дискуссий. «То ли еще будет?» — не видя способа что-либо изменить, с горечью думал я.

Жизнь шла своим чередом. Я сдал весеннюю сессию, получив «зачет» по большинству предметов почти автоматом — преподаватели и парторг понимали, что моя работа в ЦК важнее формального присутствия на лекциях. Лида, как увлеченный радиолюбитель, попала в список подлежащих переводу на радиофакультет МВТУ, о чем с радостью писала мне в письмах. В общем, все шло сравнительно хорошо.

И вот однажды, в один из теплых майских дней, когда Москва уже оделась в нежную зелень, а в открытые окна моего кабинета на Старой площади доносился гул просыпающегося города, секретарь принесла мне почту. Среди казенных конвертов с грифами наркоматов и обкомов я увидел один, обычный, с корявым, плохо знакомым почерком. Адрес был написан неровными буквами: «Москва, ЦК ВКП (б), товарищу Брежневу Леониду Ильичу (лично)».