Леонид Красин. Красный лорд

М. Покровским работал на Капри над документом, критикующим ленинское руководство. В августе на острове открылась задуманная ими социал-демократическая школа для просвещения пролетариата. Еще зимой на Капри прибыл молодой рабочий Никифор Вилонов, горячо поддержавший дело организации школы; следующей весной он вернулся, привезя из России первых слушателей — 15 рабочих, к которым присоединился десяток эмигрантов. Им читали лекции Богданов, Луначарский, Горький и даже старейший революционер Герман Лопатин, который рассказывал о своих встречах с Марксом.

^{Красин с дочками в Царском Селе. 1913 г. [Семейный архив К. д’Астье]}

^{Приемные дети Красина — Владимир,} Нина и Андрей. [Семейный архив К. д’Астье]

Красин тоже несколько раз выступал на Капри, излагая основы конспирации и организации подпольных типографий. До практических занятий по изготовлению и метанию бомб на сей раз дело не дошло — итальянская полиция этого бы не оценила. Попутно он по старой памяти исполнял функцию администратора и казначея школы, проведя там почти все лето. Морской воздух, купания и рыбалка укрепили его здоровье и отвлекли от партийных склок, но довольно скоро ему стало скучно. Его не интересовали ни философия Богданова, ни богостроительство Луначарского, ни марксистская история Покровского; хотелось вернуться в Берлин, к генераторам и электросетям. Каприйская идиллия закончилась трагично: 10 сентября в Москве покончил с собой его младший брат Александр, которому было 33 года. Причины назывались разные: затяжная болезнь (туберкулез), депрессия, несчастная любовь. Герман после вспоминал о «романтической неудаче, которая в значительной мере самим же им была создана».

Смерть брата так потрясла Красина, что в его письме матери прорезались совершенно необычные для него поэтические нотки: «Бедный мой, милый мой брат! Бедная, многострадательная моя мама! Что же это такое. Какой ужас. Сон, кошмар. Кровью обливается сердце, что случилось, как, почему все окружающее сразу стало иным. Родные вы мои, мама, братья, сестры. Все легче было бы быть сейчас вместе, вместе выплакать слезы над могилой милого нашего незабвенного Санушки. Бедный мой мамик, как мне хотелось бы плакать у тебя на коленях, как когда-то в детстве. Опять на твою родную, святую голову свалилась тяжелая беда, и опять мне, твоему первому, твоему больше всех других обязанному тебе сыну не дано поддержать тебя в первые минуты и дни горя!» Полиция, знавшая о горячей любви Красина к близким, надеялась арестовать его, когда он приедет на похороны, но он там не появился. В доме его сестры Софьи был задержан похожий на него человек, но это оказался его знакомый, адвокат Д. Постоловский.

Тем временем в Париже разыгрался последний раунд борьбы «левых большевиков» с руководством партии. Богданов 28 декабря направил в ЦК письмо, где сообщалось о создании «литературной группы» под названием «Вперед» — так называлась первая социал-демократическая газета, выходившая в Киеве, что намекало на возвращение к «истокам» партийной теории. Тогда же был опубликован манифест группы, где ленинцы обвинялись в диктаторских замашках и отходе от истинного марксизма. В составе группы вместе с Богдановым, Горьким, Луначарским, Покровским, Лядовым был указан и Красин, но нет никаких данных, что он участвовал в каких-либо собраниях группы или в издании выпускаемого ею журнала. В то время как он сохранял приверженность тактике «отзовизма», «впередовцы» отошли от нее, заявляя, что легальные методы борьбы тоже имеют право на существование и все зависит от конкретной ситуации.

^{Алексей Путилов}

Богданов пытался сплотить разнородных участников группы вокруг своего лозунга «пролетарской культуры», но это не удалось — единственным сплачивающим фактором стало их недовольство Лениным и его «диктатом». В итоге некоторые слушатели школы на Капри, включая ее главного энтузиаста Вилонова, отреклись от Богданова и уехали к Ленину в Париж (сам Вилонов вскоре умер от туберкулеза). Осенью школа фактически прекратила существование, и «впередовцы» организовали новую, в Болонье, но и она проработала недолго. Тем временем Ленин сумел примириться с патриархом социал-демократии Плехановым, поскольку оба отвергали как правых меньшевиков-«ликвидаторов», так и левых «отзовистов». На пике их дружбы, в январе 1910 года, в Париже состоялся пленум ЦК, где ленинцы согласились покончить с фракционностью, закрыли Большевистский центр и газету «Пролетарий», согласившись заменить ее общепартийным изданием «Социал-демократ». Тогда же, как уже говорилось, была поставлена точка в деле с наследством Шмита: меньшую часть денег передали ЦК, а большую отдали на хранение немецким товарищам Францу Мерингу, Кларе Цеткин и Карлу Каутскому.

За это Ленин потребовал от пленума «маленького одолжения» — исключения из партии «ликвидаторов» и «отзовистов», но делегаты отказались, резонно считая, что лучше сохранить хотя бы хлипкое единство рядов. В итоговой резолюции всех членов партии призывали соблюдать решения Пятой конференции и вести легальную политическую борьбу под руководством нелегального аппарата. Многие члены партии приветствовали объединение фракций, однако другие критиковали эмигрантов за непонимание ситуации в России, где социал-демократы и их сторонники за пределами Думы подвергались жестоким репрессиям. Со временем между большевиками и меньшевиками назрел новый разрыв, и Ленин, разбивший противников внутри фракции, поспешил его углубить. В январе 1912 года он созвал в Праге конференцию, названную Шестой Всероссийской, но представлявшую одних большевиков. Это покончило с попытками объединения фракций, превратившихся отныне в отдельные партии. Что касается «впередовцев» и других отколовшихся групп, то они вернулись в партию только после революции.

^{Любовь Красина и Александра Коллонтай. [Семейный архив К. д’Астье]}

В мемуарах Красин сообщает, что именно в 1912 году «некоторые особенные обстоятельства» вызвали его отход от партийной работы. «Когда-нибудь, — продолжает он, — я передам Истпарту записку, касающуюся этих обстоятельств, но по многим причинам я сейчас не хочу на этом подробнее останавливаться». Быть может, речь идет о расколе партии, против которого он всегда выступал? Вряд ли, он давно понимал, что меньшевикам с их ориентацией на легальную деятельность не по пути с большевиками, сохранявшими, при всех тактических зигзагах, курс на революцию. Более вероятно, что он сам отошел от этого курса и вообще от политики. Насмотревшись на марксистских болтунов и догматиков, он особенно четко осознал свою непохожесть на них. «Меня, — пишет он в тех же мемуарах, — больше интересовала проблема сшить сапоги… хотя объяснять, как шьются сапоги, всегда найдется относительно больше охотников».

Красин с его упорным нежеланием беспрекословно подчиняться чужой воле мог эффективно работать только в условиях нелегальной деятельности, где он был сам себе хозяин. В эмиграции необходимость подчиняться политической линии Ленина, которая то и дело менялась, вызывала у него протест, а потом и вовсе привела к его отходу от большевиков. И дело было не только в Ленине: «отзовисты» во главе с Богдановым тоже требовали беспрекословной верности своим идеям и своему знамени, поэтому в конце концов он разошелся и с ними. Можно было упрекнуть Красина в том, что он оставил революцию, но он с не меньшим основанием мог парировать это тем, что и революция оставила его.

Глава 2. Прощание с политикой

Период 1910–1916 годов — самый спокойный и упорядоченный в бурной жизни Красина. В это время он успешно продвигался по служебной лестнице сначала в Германии, потом в России, наслаждался семейным счастьем и вновь обретенным статусом успешного, хорошо обеспеченного специалиста. В нем трудно было узнать человека, который еще недавно учил соратников бросать бомбы и хладнокровно планировал кровавые ограбления. Теперь он так же увлеченно занимался внедрением в жизнь новейших технических достижений — тем, от чего его так недавно и так давно оторвала революция. Ему было сорок с небольшим: по мнению древних, возраст расцвета, когда человек создает то, с чем останется в памяти потомков. Красин запомнился другим, совершенным раньше и позже, но как знать — может быть, именно эти годы он считал для себя самыми важными?

Приехав в Берлин в сентябре 1908-го, он в преддверии приезда семьи снял трехкомнатную квартиру на третьем этаже дома в буржуазном районе Целендорф. Навестивший его через два года пасынок Владимир Кудрей так описал это место: «Это был маленький пригород с дюжиной многоквартирных домов, выстроенных в ряд вдоль станции… На станции остановился аккуратный маленький поезд. На платформу вышли несколько аккуратных людей, аккуратный начальник станции поднял вверх палку с красным кольцом наверху, и станция снова опустела». По его словам, семья жила трудно, в постоянных хлопотах: «Дни были полны забот: стирка, уборка, приготовление еды, детские пеленки. Потом Леонид приходил домой, мы обедали, детей укладывали спать, а Леонид садился за свой перевод».

Любовь Красина описывает то время похоже, но более идиллически: «Три года в Берлине мы провели в стесненных обстоятельствах, поскольку Л. Б. было нелегко удовлетворять все потребности выросшей семьи из тех скромных средств, что были у него на новом месте… Я же была рада оказаться там, поскольку мы были бедны, но свободны от постоянной тревоги и напряжения политической деятельности Красина и полицейской слежки, которая преследовала его повсюду. Я втайне радовалась тому, что мой муж не пытается сойтись с теми немногими немцами, что разделяли его политические симпатии, хоть и не говорила ему об этом. Хотя он помнил про социальную несправедливость и ненавидел ее, он как-то признался, что больше не думает о политике. Быть может, он начал иначе смотреть и на свои юношеские идеалы. Он был профессиональным инженером, созидание было его сутью, и теперь его профессия предлагала ему куда лучшие перспективы, чем политика. Вся его энергия сосредоточилась на приобретении тех технических познаний, которым он надеялся позже найти широчайшее применение в своей стране. Он напряженно работал в конторе, а по вечерам переводил с немецкого технический словарь, чтобы пополнить наш скромный доход. Наш скромный образ жизни нисколько не затруднял его. Он ненавидел роскошь и показуху любого сорта, и одной из вещей, которой он восхищался в немцах, была их способность находить счастье в обычной повседневной жизни — он считал это источником силы германской нации».