Лермонтов
Шрифт:
Мазанка, куда его определили на постой, лепилась на утёсистом берегу. Она была едва шестнадцати шагов в длину, с двумя широкими лавками и струганым столом посередине. Низкие оконца выходили во двор и на море, а глинобитный пол был устлан полынью. Спозаранку у печи копошилась тугая на ухо старуха. Ей помогал слепой мальчик в сермяге. Самого хозяина по прозвищу Царынник (прежде он досматривал степные покосы, по-здешнему царыну) постоялец видел редко, лишь его молоденькая дочь то и дело мелькала во дворе и над обрывом. Её одежда являла диковинную смесь казачьих и азиатских обычаев, но наружность показалась ему замечательной! Он не уставал наблюдать её: смугло-матовое лицо; пряди тёмных волос, закрывших щёки; косо бегущие от переносицы к вискам брови; нос и лоб на одной линии, придающей всему облику выражение сосредоточенности, неспешного ожидания. Рот, сомкнутый молчанием (когда губы приоткрываются, видны тесные крепкие зубы), и — венец творения! — глаза. Глубочайшие очи в голубом
Любованье кончилось в одночасье. Он заподозрил, что баркасы Царынника возят контрабандное оружие для продажи горцам, и вся стайка разлетелась, прихватив его военное платье, дагестанский кинжал, шкатулку с бумагами. Местное начальство лишь посмеялось: воровской, мол, тут народ, — но поспешило усадить его, обобранного и досадующего, на шаткий парусник до Анапы.
Плыть дальше в Геленджик не имело смысла, осенняя кампания отменялась по случаю скорого прибытия царя, и отряд Вельяминова уже покидал Ольгинское укрепление. Лермонтов услышал всего лишь несколько выстрелов в густых камышах на левом берегу Кубани. («Не иначе как абрек Казбич салютует Рыжему генералу!» — шутили казаки, называя Рыжим генералом Вельяминова).
Пока ему выписывали обратную подорожную № 21 от Ольгинской до Тифлиса («Во внимание, что ваше благородие прибыли к действующему отряду по окончании первого периода экспедиции... предписываю вам отправиться в свой полк...»), под окном мелькнула знакомая осанистая фигура в цветном бешмете.
— Мартыш! — вскричал Лермонтов, бросаясь вон. (Писарь с подорожной выскочил за ним следом).
Приятели обнялись посреди улицы.
— Не чаял тебя нагнать. Думал, ты при Вельяминове. А он, слышно, уехал ранее, захворал водянкой?
Мартынов слегка покраснел и надулся. В Кавказский корпус он попал своей охотой, запасся всякими рекомендательными письмами и надеялся на быструю карьеру. Но генерал Вельяминов, то ли уже наслышанный о его неисполнительности в прежнем полку, то ли доверяя чутью старого кавказца, не любящего внешнего щегольства, возложил на Мартынова скучную заботу по охране транспортов и фуражировку тыловых служб. Вот тот и покидал Ольгинскую среди последних.
Между тем Лермонтов, нимало не подозревая о неловкости своего беглого замечания, уже каялся, что не довёз писем и денег, вложенных при нём в пакет отцом и сёстрами Мартынова ещё в Пятигорске и хранимых им в украденной шкатулке.
— Триста рублей я, разумеется, отдам из своих, а вот что сплетничала обо мне Наталья Соломоновна, нам уже не узнать!
Успокоившись насчёт денег, Мартынов повеселел. Его увлекла история коварной ундины. Из всего многообразия жизни он трогался только одним — женщинами.
— У тебя, Лермонтов, дар не получать взаимности, — самодовольно сказал он. — Право, женись побыстрей, а я уж позабочусь о рогах!
— Но мы ведь не знаем, любезный друг, что таило послание твоей сестрицы, — шутливо отозвался тот. — Вдруг она согласна разделить мою давнюю склонность, и тогда твоя угроза станет решительно невозможной! Но прости, ты, верно, спешишь?
— А! — махнул рукой Мартынов. — Оставлю обоз на унтера. До Ставрополя мы их нагоним, а теперь двинем-ка по соседству, на ярмарку в Екатеринодар. Благодаря тебе мой кошелёк снова звенит!
В Ставрополе начало октября выдалось знойным. Чтобы явиться к начальству, Лермонтов дожидался, пока ему сошьют новую форму взамен украденной: куртку с кушаком, шаровары и кивер из чёрного барашка с большим козырьком, как положено нижегородскому драгуну.
Вечера коротал у доктора Майера, тот уже возвратился из Пятигорска к месту постоянной службы. В его тесных двух комнатках с низкими потолками было не продохнуть от трубок, а из запотевших глиняных кувшинов гостям разливали по стаканам дешёвое красное вино. Из Сибири только что прибыли несколько ссыльных декабристов, и Лермонтов сожалел, что накануне его приезда поэта Одоевского отправили с конвойным казаком дальше, да и Назимов с Нарышкиным задержались не более чем на день [39] . При штабе оставались только Голицын и Кривцов [40] . Оба служили на Кавказе уже по нескольку лет; Голицын за заслуги в боях был произведён в прапорщики, Кривцов дожидался того же. Перед ними в ближайшем будущем маячила желанная отставка! Другие только начинали свою солдатчину.
39
...Лермонтов сожалел, что накануне его приезда поэта Одоевского отправили с конвойным казаком дальше, да и Назимов с Нарышкиным задержались не более чем на день. — Одоевский Александр Иванович (1802 — 1839), князь; поэт, декабрист. После семи лет каторги и трёх лет поселения в Сибири в 1837 г. был определён рядовым в Кавказский
корпус, с 7 ноября 1837 г. — в Нижегородский драгунский полк (вместе с Лермонтовым). Умер от лихорадки, находясь в действующей армии на берегу Чёрного моря. Начало личного знакомства Лермонтова и Одоевского относят к периоду совместного пребывания поэтов в Ставрополе (8 — 10 октября 1837 г.) или в Грузии (начало ноября 1837). Существует предположение, что они вместе путешествовали, и тогда это ноябрь — начало декабря 1837 г. Одоевского называют одним из поэтических предшественников Лермонтова. Назимов Михаил Александрович (1801 — 1888), член Северного общества декабристов. После сибирской ссылки в 1837 г переведён на Кавказ, в Кабардинский егерский полк. Назимов, как и Лермонтов, любил делать зарисовки кавказских видов. Во время их бесед затрагивались и социально-политические вопросы; Лермонтов скептически относился к надеждам Назимова на отмену крепостнических отношений самим правительством. При Назимове поэт никогда не позволял свойственного ему шутливого тона. Нарышкин Михаил Михайлович (1798 — 1863), декабрист, полковник, член «Союза благоденствия» и Северного общества. Осуждён на 8 лет каторги. С 1837 г. — рядовой на Кавказе.40
При штабе оставались только Голицын и Кривцов. — Голицын Валериан Михайлович (1803 — 1859), князь, член Северного общества декабристов, участник восстания 14 декабря 1825 г. После сибирской ссылки в 1829 г. был переведён на Кавказ. В мае 1837 г. получил первый офицерский чин. Существует предположение, что эпизод в «Герое нашего времени», когда Грушницкий после солдатских погон надевает офицерские эполеты, взят из жизни Голицына. Кривцов Сергей Иванович (1802—1864), член Северного общества декабристов, подпоручик. В 1831 г., после сибирской каторги и ссылки, направлен на Кавказ рядовым. С 1837 г. прапорщик, в 1839 г. уволен в отставку.
Разговор обычно затевал князь Валериан Михайлович Голицын, аристократ до мозга костей. Свои суждения он преподносил с видом врождённого превосходства, сдобренного любезной иронией. Перелистывая наваленные в беспорядке на столе фолианты — «Историю французской революции» Минье, «Историю контрреволюции в Англии» Карреля или Токвиля «О демократии в Америке» (доктор читал на трёх языках), — Голицын переходил на отечественных летописцев.
— В своё время, — говорил он, — нас возмущала «История Государства Российского», потому что её автор умилялся гармонией и порядком в любом обществе. Даже несовершенное, оно якобы освящено веками. А наша цель была изменить порядок, вызвать перемены. Мы хотели стать первым толчком.
Лермонтов пробормотал явственно для других:
В его «Истории» изящность, простота Доказывают нам без всякого пристрастья Необходимость самовластья И прелести кнута.— Пушкин любил Карамзина и частенько защищал его! — с горячностью прервал Кривцов, недовольный вмешательством малознакомого офицера. — Эта эпиграмма только приписывается ему. Теперь я и сам думаю, что Карамзин во многом прав: Россия не дозрела до свободы.
— Дух времени переменился? — с улыбкой спросил доктор Майер.
— Не спорю.
— И вместе с ним люди?
— Может быть. Но мы же и не хотели ничего чрезмерного!
— А разве известна мера вещей? — опять не удержался Лермонтов. — Особенно если то, на что вы замахивались в мечтах, даже ещё не начало? Лишь предвестье.
— То, что вы говорите, страшно, — подумав, отозвался доктор.
— Страшен русский мужик, господа. Страшен бунт народный. Он — поток, а мы — досточки и щепки поверху. Куда прибьёт? Куда вынесет?
— Ах, милый друг, — примирительно вмешался Голицын. — Что будет, то будет. Мы все живём по завету князя Вяземского, помните? Катай-валяй! — И продекламировал:
Меня, о Время, не замай. Но по ухабам жизни трудной Катай-валяй!— Впрочем, — уже серьёзно добавил он, — мой старый товарищ недалёк от истины. Мы видели в государе справедливого судью и открывались перед ним совершенно, не утаивая ни себя, ни других...
— А как иначе? Ведь он наш государь! — с запальчивостью воскликнул Кривцов. — Дворянин, как и мы.
— Я тоже так мыслил в юнкерском училище, на парадах, с разинутым ртом, — едко ввернул Лермонтов.
— И всё-таки наша молодость незабвенна, как первый шаг к преобразованию умов! — вздохнул Голицын.
— Тут я с вами согласен, князь. Нынешнее поколение оставит после себя одни жандармские мундиры да гусарские ментики.
Провожая Лермонтова последним, доктор Майер слегка пожал плечами: