Лермонтов

Чтобы утишить сухое, опасное горенье этих глаз, Лермонтов спросил о другом: готовил ли он сегодня обед? Сам был сыт. Спросил для порядка.

— Не нонче и не вчерась, — дерзко ответил тот.

Ваня Вертюков с беспокойством прислушивался за запертой дверью. До него долетали всё усиливающиеся вскрики пьяного Петра и возмущённый, почти яростный голос Лермонтова.

— Нашему брату ничего не вольно! — кричал уже в голос Пётр. — Пропади всё пропадом! И не замай меня, барин. Добром отойди...

Вертюков распахнул дверь в тот момент, когда Лермонтов, не то потеряв равновесие, не то от кулака Петра (о чём Ванюше и помыслить было страшно!), загребая ногой по ковру, тяжело свалился в кресло.

— Бог с тобой, Петра, уймись, опомнись... — повторял Ваня, хватая того за руки и за плечи, стараясь вытолкнуть вон.

Пётр, бессмысленно поводя глазами, по-чёрному выбранился и, шатаясь, вышел.

Ваня кинулся к барину. Лермонтов приподнялся, потирая плечо и шею, куда, видимо, пришёлся тычок. Ванюша страшился взглянуть ему в лицо, а когда всё-таки взглянул, то удивился. Лермонтов был негневен, как ожидал Ваня. Напротив, спокоен и задумчив. Первые слова, которые он произнёс, прозвучали обыденно.

— Сними нагар, — кивнул на оплывшую свечу в канделябре.

Вертюков поправил фитиль — язычок пламени выпрямился, — но продолжал стоять в нерешительности посреди комнаты.

— Он так часто? — спросил Лермонтов.

— Коли вы в отлучке, завсегда, — признался Ваня.

Лермонтов подумал.

— Перебирайся днями на Садовую. Сколько я здесь бываю? Петра придётся в Тарханы отправить.

Ваня уставился на него, дрожа губами.

— Что ты?

— Пропасть ему там, — пролепетал обречённо. — Старая барыня... сами знаете... забьёт или в солдаты отдаст.

Лермонтов отвёл взгляд, покраснел слегка.

— А кто о чём узнает? — быстро и тихо сказал, не глядя на Ваню. — Проспится, сам забудет. И ты молчи. Я приказываю, понял? Ни с глупу, ни со зла чтобы...

Лермонтов смотрел на него заговорщицки. Огромные глаза отражали в своей черноте мигающее пламя свечей.

— Довольно об этом, — добавил властно. И именно от этого барского тона Ванюша пришёл в себя полностью. — Принеси трубку да готовь постелю. Утром мне идти в караул. Хоть бы печи топили, ленивцы!

Вертюков поспешил вон с успокоенным сердцем. А Лермонтов задумался: почему он поступил именно так? Снёс молча удар от своего дворового да ещё готов отвести от него наказанье?

Ему были сызмала отвратительны мучительства людей. Но и запанибрата держал он себя с одним лишь дядькой Андреем Иванычем. Просто не мог иначе — любил его. (Пожалел было, что нет сейчас при нём Андрея Иваныча. А потом порадовался: неизвестно, как тот бы взглянул на выходку Петра и не доложил бы самовольно бабушке?).

Лермонтовым овладело смешанное чувство: и совестно и досадно. Пётр был беззащитен перед ним. В этом-то всё дело. Вот он сам весь вечер толкался в свете. И не для удовольствия, а как бы напоказ, для других. Внушал себе, что в этом есть смысл и даже приятность. Пётр куражился, чтобы вызвать сходное ощущение.

«Надо сказать бабушке, чтобы не держала Петра в дворне, отправила бы на село, в Михайловку, женила... Главное, чтобы не догадалась ни об чём!»

Ванюша принёс трубку, подал халат. Печь была не протоплена поутру; Лермонтов, ёжась, посидел с полчаса и прошёл в спальню. Заснуть. Не думать. То, что Монго не оказалось дома, он ощущал как огромное облегчение.

Два года назад Святослав Раевский познакомил Мишеля со своим университетским однокашником, журналистом Краевским [43] . Сдержанный в движениях, щуплый, с узким бледным лицом и умным, иногда неожиданно печальным взглядом, Андрей Александрович был тогда ещё при малозаметном деле: помощником редактора «Журнала народного просвещения». Но одновременно участвовал в составлении «Энциклопедического лексикона», вёл у Пушкина в «Современнике» корректуры. Он был хорошо образован, сам писал статьи в духе возникающего славянофильства. Наследственная деловая хватка (его мать содержала в Москве пансион) вскоре сказалась; он стал негласным редактором «Литературных прибавлений» к газете «Русский инвалид», а в конце 1838 года уже перекупил журнал «Отечественные записки» (куда и пригласил из Москвы Белинского).

43

Два года назад Святослав Раевский познакомил Мишеля со своим университетским однокашником, журналистом Краевским, — Краевский Андрей Александрович (1810 — 1889), издатель, журналист. Воспитанник Московского университета, сотрудник «Московского вестника», редактор «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» (1837 — 1839), издатель «Отечественных записок» (1839 — 1864). Был также редактором «Литературной газеты» в 1840, 1844 и 1847 гг. Знакомство его с Лермонтовым состоялось во второй половине 1836 г.; оно сближало Лермонтова с писателями пушкинского окружения. Через Краевского стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» стало известно И. А. Вяземскому, В. Ф. Одоевскому, В. А. Жуковскому и др. Позже Краевский старался напечатать всё, что выходило из-под пера Лермонтова; даже после смерти поэта собирал и печатал все лермонтовские строчки, которые удавалось обнаружить, даже не перебелённые. Краевский неоднократно помогал преодолевать цензурные препятствия при публикации лермонтовских произведений. Содействовал сближению Лермонтова с Белинским. До конца жизни поэт поддерживал с Краевским дружеские и деловые отношения.

Лермонтова он отличил сразу, безошибочным чутьём. Досадуя на школярский нрав любезного Мишеля — тот врывался в кабинет, гремя плохо пристёгнутой саблей, бесцеремонно раскидывал деловые бумаги, однажды даже опрокинул стул вместе с почтенным редактором! — Краевский умел ценить стихи, которые Лермонтов небрежно бросал ему на стол.

Печатал всё и немедленно. Уезжая на Кавказ, Лермонтов оставил «Бородино» — Андрей Александрович сумел опубликовать опального автора. Иногда без подписи, иногда одной буквой, а затем и полностью всю фамилию, со смелостью и упорством представлял читающей России новое светило. Он привёл Лермонтова с «Тамбовской казначейшей» к Жуковскому. В его редакционном кабинете тот перезнакомился со всеми тогдашними литераторами.

Ближе других Лермонтов сошёлся поначалу с Владимиром Соллогубом [44] : оба начинали одновременно с большими надеждами. Оба принадлежали к свету.

Соллогуб был терпим и покладист — самая притягательная в нём черта. И не менее опасная. Он никому не мог отказать, даже Пушкину, когда тот сгоряча вызвал его на дуэль [45] . Хорошо, что их быстро помирили. Пушкин расхохотался своим нервным переливчатым смехом, Соллогуб тоже улыбался, хотя никак не мог отойти от леденящего ужаса, что ещё чуть-чуть — и ему пришлось бы целиться в Пушкина. К его чести надо сказать, что о себе он не подумал вовсе. Он не был трусом. Просто светская жизнь воспитала в нём бессознательную привычку измерять окружающее мерками тех людей, возле которых ему случилось находиться.

44

Ближе других Лермонтов сошёлся поначалу с Владимиром Соллогубом... — Соллогуб Владимир Александрович (1813 — 1882), граф, писатель. Был чиновником особых поручений при Министерстве внутренних дел. Выступал в печати одновременно с Лермонтовым и в одних и тех же изданиях: «Современник», «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», «Отечественные записки». Сближение их произошло в салоне Карамзиных, вероятно, в начале 1839 г. В течение этого года их отношения стали приятельскими. Соллогуб сообщил стихи Лермонтова императрице Александре Фёдоровне. Весной 1839 г. он читал царской семье свою повесть «Большой свет», где изобразил Лермонтова в образе «маленького корнета» Мишеля Леонина, мечтающего о большом свете. Повесть была написана по заказу великой княжны Марии Николаевны, в ней в пародийно-сниженном виде были использованы мотивы лермонтовской лирики и факты его биографии. Не исключена возможность, что Соллогуб с большим рвением исполнял это задание, поскольку ревновал к поэту С. М. Виельгорскую, свою будущую жену. Вместе с тем появившаяся в печати повесть не является пасквилем, её приняли как критическое изображение «большого света». Лермонтов сделал вид, что к нему она отношения не имеет, и продолжал бывать у Соллогуба.

45

...даже Пушкину, когда тот сгоряча вызвал его на дуэль. — В начале 1836 г. произошло столкновение Пушкина и Соллогуба из-за светской сплетни, и дело едва не кончилось дуэлью. С весны по осень 1836 г. Соллогуб находился в служебной командировке в Твери и Витебске, поэтому переговоры противников велись по почте. 5 мая 1836 г. они встретились в Москве, где благодаря П. В. Нащокину помирились.

В доме Панаевых он был истинным демократом, и когда его попросили похлопотать через императрицу о неизвестном ему высланном студенте по фамилии Герцен, он исполнил эту миссию охотно, найдя хитроумный ход.

В салоне у Владимира Фёдоровича Одоевского (двоюродного брата декабриста) становился мистиком и философом и, как истинный аристократ, с почтением провожал взглядом пышную княжескую карету по-старинному с лакеем на запятках (над чем подшучивали более молодые посетители литературного салона Одоевского).

С Пушкиным или Вяземским Соллогуб держался непринуждённо, светски, на дружеской ноге, пускался в литературные каверзы, слыл острословом и рифмачом, готовым подхватить любой намёк.

В кабинете Краевского, напротив, был озабоченным автором, без всяких шуточек или великодушных жестов, вроде тех, которыми щеголял Мишель Лермонтов, который просто дарил издателю чудные создания своей музы и хорошо, что редакторский карандаш Краевского немел перед его строчками, а то он и поправок бы, верно, не заметил с барственным пренебрежением к «безделкам пера».