Лес шуметь не перестал...
Шрифт:
— А девок своих на кого оставишь? — пошутил Захар. — Сколько их по тебе плакать-то будут!
— Девки что, девок и в городе хватает.
— В городе и красавцев таких, как ты, полно, а в Наймане ты один. Что они без тебя будут делать?
— Я с тобой о деле, а ты смехом, — обиделся Николай.
Он с досадой кинул в сторону недокуренную цигарку и, проследив, куда она упадет, сказал девушке:
— Иди затопчи.
Та покорно повиновалась.
— Пойдем проводишь, а то уже поздно, — сказала она, возвращаясь.
— Погоди ты, — отмахнулся он от нее и опять заговорил с Захаром. — Значит, ты не хочешь ко мне в напарники? А я рассчитывал на тебя.
— Куда мне в город учиться, если я и в Найманской школе ни разу не был, — грустно ответил Захар. — Ты вон газеты читаешь, а я что? Нет уж, если я в город и поеду, опять же хребет
Приятели помолчали. Девушка дернула за рукав Николая и робко зашептала:
— Пойдем, дома заругают.
— Ты что привязалась, дорогу сама не найдешь? — сердито отозвался Николай.
Девушка медленно пошла вдоль плетня к проулку.
— Зачем ты с ней так? — сказал Захар. — Иди проводи.
— Ну их, надоели, липнут как мухи к меду.
— Сладкий ты, наверно, для них.
— Вот уеду в город — отвяжусь, — сказал Николай, слезая с плетня. — Ладно, пойду уж…
Каким бы одиноким ни чувствовал себя Захар, но никогда не завидовал легким успехам Николая, пустого бахвала, и удивлялся: чем и как мог он покорять девушек? Однако разговор о городе заставил его призадуматься. Захар всегда считал свое пребывание у Салдина временным, но сколько будет оно длиться, определить не мог. Посидев еще немного, он пошел к верхней улице.
Побродив в одиночестве по улицам и проулкам, Захар увидел небольшой кружок парней и девушек, расположившихся перед домом Сергея Андреевича, хозяйственного мужика среднего достатка. У него была бойкая семнадцатилетняя дочь Елизавета, первая певунья и плясунья на селе. Здесь, у ворот Сергея Андреевича, часто заканчивались вечерние хороводы, непременным участником которых был и подпасок Пахома Гарузова Иван Атямарькин, по-уличному — Воробей. Обычно веселый и разговорчивый, здесь он менялся, становился тихим, незаметным.
— Ты что, Воробей, приуныл? — спрашивали его товарищи.
— К утру спать хочется, — отшучивался он, кутаясь в неизменный коротенький пиджачок с узенькими рукавами, молча усаживался в стороне и следил глазами за тонкой, гибкой фигурой Елизаветы.
Захар и здесь, около дома Сергея Андреевича, не задержался. Было уже поздно. Молодежь расходилась парами, и только вокруг Елизаветы крутилось несколько парней, но мать Елизаветы, строго следившая за дочерью, позвала девушку домой. Поклонники ее тут же исчезли. Захар с Иваном пошли вместе. Им было по пути.
— Ты домой? — спросил Иван.
— Пожалуй, да… Переночую у своих.
На востоке, над Белым ключом, светлым маревом занималась заря. Звезды тускнели и гасли. Тишина, особенно глухая к концу ночи, легла на темные сады, все отчетливее выделявшиеся на фоне светлеющего неба. От них пахло терпким запахом яблонь и черемух. Сады застыли в немом ожидании нового дня. И этот новый день, может быть, раскроет мириады набухших почек, и сады оденутся в первую клейкую зелень, раскроются первые цветы и наполнят воздух своим густым ароматом.
Глава третья
Ой, вдова, вдова, вдова-солдатка!
Семь лет она вдовой оставалася…
Петька, восьмилетний сын Марьи Канаевой, сегодня встал рано. Никто его не будил, сам проснулся. Еще вчера он решил навестить деда на салдинском пчельнике. Дед обещал ему показать на Явлее самые рыбные места. Длинная деревянная кровать, на которой спал он, стояла в сенях у задней стены. В избе у них были клопы, и он с матерью, как только ночи стали потеплее, перебрался сюда. Первое, что услышал Петька, был голос матери, доносившийся со двора сквозь щели плетневой стены. Он сразу догадался, с кем разговаривает мать. «Значит, я в самый раз», — сказал он себе, отыскивая удобную щель, чтобы глянуть во двор. Оттуда вскоре донесся знакомый звон подойника от первых струй парного молока. Петька смотрел, как быстро опускались и поднимались проворные руки матери, выжимая из полного вымени коровы тонкие синеватые струйки. Казалось, не подойник, а они, словно крепко натянутые струны, издавали мелодичный звон. Петька ощутил во рту вкус парного молока, и ему сразу захотелось есть. Он спрыгнул с постели, выскочил на крыльцо и вприпрыжку, словно молодой барашек, помчался на огород к колодцу.
Безоблачное небо было подернуто прозрачной кисеей утреннего тумана, слегка подсвеченной
из-за горизонта невидимым солнцем. На колодце стояло ведро с водой, Петька наклонил его, наполнил горсть и, обливая босые ноги и узенькие штанишки, сполоснул лицо. Сразу почувствовал себя бодро. Откуда-то с улицы с радостным лаем прибежал его неразлучный друг — черный лохматый пес Волкодав. Петька брызнул на него горстью холодной воды, и они с шумом и визгом побежали домой.Там Петьку ожидал завтрак — большая медная кружка парного молока и краюха ржаного хлеба с примесью картофеля. Половина краюхи была тут же брошена Волкодаву, пес поймал ее на лету.
— Хватит тебе разбрасываться хлебом, я уже кормила его, — крикнула из чулана мать, процеживая в крынки пенистое молоко.
Марья, мать Петьки, — солдатка. Так ее называют с 1918 года, когда Григорий Канаев добровольно ушел в Красную Армию. Четвертый год пошел с того дня.
Письма от Григория приходили редко, и писал он коротко: жив, здоров, того и вам желаю. Не расписывал много о себе и об армейской жизни. И совсем не потому, что не любил свою жену, — просто от характера. Но и в коротеньких письмах чутким сердцем Марья угадывала его тоску о ней, о сыне. Последнее письмо было месяца два тому назад, в котором он писал, что к лету, может быть, вернется домой, если обстановка не осложнится. Про войну уже с прошлого года ничего не было слышно. На дворе уже весна, а его все нет. Многие давно приехали и теперь копошатся вокруг своих хозяйств, стараясь поднять их и наверстать потерянное время. Только двор Марьи по-прежнему стоит запущенным, без хозяина и работника.
Немного ей пришлось прожить с мужем, но жили они дружно. Не было случая, чтобы Григорий ее обругал или побил, как это бывает во многих семьях. Соседки всегда завидовали ей. «Ты, Марья, не живешь, а празднуешь», — говорили они, когда разговор заходил о житье-бытье. Ничто женщину так не старит, как привередливость мужа и полная зависимость от большой семьи. На одного человека еще как-нибудь можно угодить, но на семью, где сталкиваются разные характеры, никогда не угодишь. Марью такое «счастье» миновало. С первых же дней замужества она была хозяйкой в доме. Матери у Григория не было, жил он с отцом. Отец же всю свою жизнь находился на пчельнике Кондратия Салдина. Марье было немногим больше семнадцати, когда она вышла замуж за Григория. Материальные затруднения не пугали ее. В родительском доме ей было не лучше. Отец Марьи Гостянтин Пиляев, по прозвищу Лабырь, — мастер на все руки: и плотник, и печник, и шорник, — вечно бывал на заработках, но домой никогда ничего не приносил. Вся семья была на попечении матери, женщины трудолюбивой, но очень суровой и сварливой. Ее боялся даже сам Лабырь, который, часто пропившись до последнего рубанка и топора, месяцами сидел на ее шее в ожидании счастливого случая. А случаем этим всегда был какой-нибудь выгодный подряд с задатком. Тогда он опять приобретал инструмент и набирал небольшую артель. Работать с ним всегда шли охотно — Гостянтин Лабырь никогда не обидит и не обделит.
Провожая сына, Марья наказывала:
— Смотри не задерживайся у деда до ночи, а то я буду беспокоиться.
— Чего тебе беспокоиться, дорогу не знаю? Не первый раз иду, — отозвался Петька, укладывая деду гостинцы.
Как ни хотел он пораньше выйти из дому, солнце все же опередило его. Оно уже поднялось над лесом.
Управившись с делами в избе, Марья с лопатой вышла на огород. Лошади у нее не было, ходить по соседям и выпрашивать, чтобы вспахали огород, она не хотела. А земля не ждала, земля знает свое дело. Марья окинула взглядом усадьбу, по-мужицки поплевала на широкие ладони и начала копать. Острая лопата легко и жадно врезалась в рыхлую, влажную почву, сильные руки ловко перевертывали пласт. Солнце поднималось все выше, все больше пригревало спину и плечи. Тяжелый пулай тянул вниз, затруднял движения. Здесь никого не было, и Марья сняла его. Потом она освободилась от рукавов и осталась в одной рубашке. Ранее вскопанные места понемногу теряли влажный цвет и становились серыми. Земля сохла. Это заставляло Марью торопиться. Спина взмокла. Марья отстегнула медное сюлгамо [7] и распахнула ворот рубахи. Легкий ветерок приятно щекотал шею. Работа шла медленно: лопата — не плуг.
7
Застежка вроде булавки.