Лес шуметь не перестал...

Увлекшись работой, Марья не заметила, как со стороны проулка к плетню подошел парень. Это был известный на весь Найман вор и распутник Васька Черный. Из-под его фуражки, небрежно сдвинутой набекрень, вились густые, черные как смола, спутанные кудри; широкое скуластое лицо, усеянное редкими рябинками, было темное, как у цыгана. И во всех его ухватках и коренастой фигуре было что-то дикое, не эрзянское. У Васьки не было в Наймане ни рода, ни племени. Лет двадцати с лишним тому назад, в один из голодных годов, в Наймане появилась бродячая женщина с маленьким ребенком на руках. С неделю она ходила, побираясь по домам, а потом, как-то утром, ее нашли мертвой у церковной ограды. Женщину похоронили всем миром, а ребенка пригрели сердобольные найманские старухи. Сначала он года три жил в разных домах, переходя из рук в руки, потом взяла его в-приемыши вдовая бездетная Акулина, у которой он жил до ее смерти. Рос на свободе, без присмотра. В десять-двенадцать лет он был грозой всех найманских садов и огородов, а в пятнадцать уже лазил по кладовым и погребам. Он был неуловим, ловок и бесстрашен, как конокрад. Впоследствии судьба его свела с Лаврентием Захарычем Кыртымом, и он стал воровать хитрее: больше в чужих селах. Мужики его побаивались — не раз пугал поджогом. Однако еще ни одна изба в Наймане по его вине не сгорела.

Он стоял, облокотившись на низенький плетень, и большими жадными глазами бесстыдно смотрел на полуодетую Марью. Наконец он не вытерпел, осторожно перешагнул через изгородь и направился к Марье.

— Смотрю я на тебя, красотка, и думаю: не по тебе эта черная работа, — сказал он, подойдя совсем близко.

Словно ледяной водой вдруг облили Марью. Она выронила лопату и кинулась к своей одежде, стараясь полами рубахи прикрыть голые ноги. Быстро схватила рукава, пулай и прижала к груди. Она присела на вскопанную землю и, словно пойманный зверек, испуганно озиралась по сторонам, не находя слов и не зная, чем защититься.

— Чего же ты испугалась?.. Ведь я только хотел…

— Уходи, уходи, бесстыдник, отсюда! — наконец промолвила она, приходя в себя.

— Я хотел тебе помочь…

— Уходи! — почти крикнула она, перебивая его.

Ваську слегка смутил неожиданный повелительный тон Марьи. Он наклонился поднять брошенную лопату. Марья быстро вскочила на ноги и бросилась во двор. Васька только успел заметить, как в задней калитке мелькнула ее широкая спина. Потоптавшись на месте, он медленно направился за ней, но калитка была замкнута изнутри. Спустя некоторое время Марья вышла одетая, гневная. Васька было направился к ней, но она встала в калитке, загородив собой проход.

— Пусти во двор, — сказал он, грудью напирая на нее.

— Там тебе делать нечего. — Она сильным движением плеча отстранила его от себя.

— Пусти в тень, видишь, как палит, — более спокойно попросил он.

— Тебе солнце не страшно. Больше не почернеешь, — едко заметила она. — Иди, куда шел.

— Не бойся, муж об этом никогда не узнает. Мое слово — могила, — продолжал между тем Васька.

У Марьи от обиды перехватило горло, на глаза навернулись слезы. Она молча переступила с ноги на ногу и вдруг размахнулась и по-мужски, наотмашь, ударила Ваську по щеке так сильно, что тот пошатнулся. Васька ничего не успел сообразить, как Марья уже была по ту сторону калитки и задвигала тяжелый засов.

— Как она меня жахнула, вот это баба! — сказал он, потирая щеку.

Некоторое время он тупо смотрел на закрытую калитку и медленно, словно нехотя, пошел к проулку. Щека горела, но странно: Васька не чувствовал обиды.

— Как она меня…

Заперев калитку, Марья отошла в глубь двора, поджидая, когда он уберется с огорода. Она кусала губы, злясь на себя, что в таком виде предстала перед этим охальником. Думая, что он еще стоит за калиткой, Марья отошла под навес и села на охапку прошлогодней соломы. Где-то совсем близко с писком зашуршали мыши. Она хлопнула рукой по соломе и откинулась на спину, чувствуя во всем теле сонную истому. Захотелось вытянуться и так лежать, прислушиваясь к осторожному шороху мышей. Сверху, сквозь большие просветы в соломенной крыше, на нее падали светлые блики, яркие солнечные зайчики вызывали резь в глазах. Она отвела глаза в сторону, потом закрыла, забываясь приятной дремотой…

Марье снилось, будто приехал Григорий. Они выехали пахать. Григорий все такой же, но голос совсем не его: молодой, высокий. Он то и дело покрикивает на лошадь, и эти необычные для него окрики пугают Марью. Вот снова раздался его окрик да так близко, что она вздрогнула и проснулась. С крыши смотрели те же яркие отблески полуденного неба, во дворе было по-прежнему пустынно… Кто же на огороде? Оттуда слышалось тяжелое дыхание лошади и молодой зычный голос. Марья с недоумением вскочила на ноги, отряхнула с одежды соломинки и бросилась на огород.

Захар Гарузов, завидев ее, остановил гнедого и смахнул рукавом пот с лица.

— Добрый день, Марюша уряж! — крикнул он еще издали.

Марья подошла к нему.

— Еду мимо по проулку, смотрю — немного вскопано. Дай, думаю, подсоблю, а то лопатой-то когда она кончит. Возьми лопату, а то завалится.

— Спасибо тебе, Захар.

Марья поспешно подняла лопату и отошла в сторону, пропуская лошадь. Она смотрела вслед Захару с радостным чувством. Еще совсем недавно она считала себя одинокой, забытой…

— А у хозяина ты спрашивался? — вдруг спохватилась Марья. — Не заругает он тебя?

— Ну и шайтан с ним. Да он и не узнает.

— Пойду хоть пару яичек тебе испеку.

— Это зачем же? Голодный, что ли, я? Не беспокойся, у Салдина харчей хватает.

— Чем же мне отблагодарить тебя? — повторяла Марья, не зная, что сказать.

Но Захар молча допахал усадьбу и, выезжая в проулок, крикнул:

— Грядки делай, сей морковь!

Почти до самого заката Марья оставалась на огороде: делала грядки, сажала лук, готовила капустную рассаду. Надо было торопиться: у людей уже давно все посажено. Работала, не чувствуя усталости, и только ближе к вечеру, когда косые лучи уходящего солнца заиграли на верхушках ветел и тополей, она разогнула спину, окидывая довольным взглядом ровные ряды высоких грядок. Еще утром здесь было пустынно и голо. «Дня на три-четыре хватило бы копаться здесь», — подумала она.

С улицы донесся заливистый лай Волкодава, и послышался звонкий голос Петьки.

Петька был не один: рядом с ним по шатким ступенькам покосившегося крылечка поднимался Николай, брат Марьи. Он был в голубой сатиновой рубахе, повязанной белым шелковым поясом с кистями, в черных суконных брюках и в отцовском старомодном картузе с блестящим козырьком. Его сапоги с узкими голенищами были обильно смазаны дегтем. Пестро разрисованной тросточкой он небрежно похлопывал по голенищам.

— Мама, дядя Коля говорит, что он одной рукой может повалить любого найманского мужика, даже мильцанера Стропилкина, — сказал Петька. — Ведь хвастает?

— Это он умеет, — отозвалась Марья и, покосившись на брата, спросила: — С чего ты такой нарядный?

— А что мне не наряжаться? — криво усмехнулся Николай.

— Как что? Отец соху снаряжает, в поле собирается выезжать, а ты бездельничаешь.

— Отправишь его в поле! Он рассчитывает меня запрячь, но — дудки! На мне много не напашешь. Поработал — хватит.

— Поработать-то не успел ты еще. А надо бы уже. Кто же отцу-то будет помогать?

— Агашка. А я откалываюсь.

— Лентяй ты, Николай.

— Ладно тебе, Марья. Лучше покорми чем-нибудь, с утра ничего не ел. Мать сказала, чтоб не приходил обедать, я и не пришел.

— Как дедушка? — спросила Марья сына, собирая на стол.

— В субботу обещался прийти, велел баню истопить.

Николай снял картуз, без приглашения подсел к столу и, с улыбкой посматривая на сестру, вполголоса напевал:

Не вино меня качает — Меня горюшко берет: Тятька с дому выгоняет, Мамка хлеба не дает…