Лета Триглава

— Я тоже не ожидал встретить тебя, Коджо, — ответил Хорс, но будто бы не удивился. — Благодарю за помощь, разорвали бы меня эти варвары. А я ведь только рассказывал, как применять антибиотик. Кто мог подумать, что все так обернется?

— Никто, — согласился Корза. — И предательства от тебя не ждал.

— Какого предательства?

Корза наклонился, скидывая капюшон и раздувая ноздри. Мог бы — вцепился ногтями в смуглое горло.

— Камеры засекли тебя у «Беловодья», — прошипел он. — Это ты заклинил системы, чтобы никто из зараженных не выбрался из заповедника! Ты!

— Я исполнял приказ.

Алые и синие огни, вой сирен, обеспамятевшая Маша на руках. Ее тело казалось таким неподъемным, будто Корза нес пластиковую куклу — куклу, начиненную ядом. Он боялся, что Маша откроет глаза и они окажутся льдисто бледными, затянутыми смертной пленкой.

— Ты убил людей, гнида! — горечь клокотала в горле. — Никто не выжил! Никто, кроме нас с тобой!

— Нас, а еще Стрижей.

Корза умолк, задыхаясь и переваривая услышанное.

— Сварцов приказал сопроводить в карантин, я собирался погрузить их в анабиоз, чтобы пробудить, когда все закончится. Они не были заражены.

— Стрижи, — повторил Корза, прокатывая имя на языке. Грубое «ж» царапало небо, горчило дымом пожарища. — Где они теперь?

— След потерялся. Я пытался искать, но Тмуторокань слишком велика, поэтому и заделался разъезжим лекарем. Помогаю люду, пока не найду их и не попробую создать вакцину. Вместе мы могли бы…

Корза выхватил нож. Привычка, оставшаясь с первых дней после пробуждения, спасение от душегубов и чудовищ. Одно из них сидело теперь напротив — похожее на человека, а вернее, искусно притворяющееся им.

Лезвие взрезало воздух.

Хорс увернулся и пнул Корзу в грудь.

Тот ударился затылком о перекрытие самоходки, но боли не почувствовал. Глаза заволокло бешенством, и в этом злом кровавом мареве он видел, как Хорс, выбив дверь плечом, вывалился на дорогу да и припустил сквозь заросли крушины. Погнаться бы следом — куда там! Беглец затерялся в непроходимых Туровских лесах, а после его и след простыл.

В лесу и настигла его смерть.

Жаль, не от рук самого Корзы.

Корза чувствовал себя обманутым, будто его лишили чего-то очень важного, взлелеянного за прошедшее круголетье. Лишили права на месть.

Он оттер со лба испарину, уговаривая себя, что это пустое. Главное — девчонку везли сюда, в Китеж. А вместе с ней вернется и надежда.

Мария смотрела на Корзу Машиными глазами, и на какой-то миг показалось, что во взгляде куклы промелькнуло сочувствие. Мелькнуло — и испарилось.

— Проследи, когда вернутся полуденницы, — наказал Корза. — Дай княжичу волю, испортит.

Сып ухмыльнулся недвусмысленно, но Корза махнул рукой.

— Не о том я, что ты подумал. А, впрочем, ступай. Подумать надо.

Поклонившись, Сып вышел, оставив Корзу наедине с Марией.

Та сразу подошла и обняла его курчавую голову. Он прижался к ней лбом и притих, наблюдая, как по стенам роятся тени.

— Отдохни, Хлуд. Вам, людям, спать и есть положено, а ты которые сутки без отдыха работаешь. Могу за тебя все сделать.

— Не сомневаюсь, — откликнулся Корза, поглаживая сухую горячую руку и напоминая себе, что она — только кукла, простая кукла, начиненная проводами. — Но дело твое — за княжичем присматривать. Много на себя берет, забывается, жажда крови голову туманит. Такого у власти держать не следует.

— Сам думаешь власть забрать?

— Раньше бы забрал. А теперь незачем. Ждет меня Маша, снится постоянно, торопит.

Мария вздохнула тяжко, точно живая, и будто сердце у нее было живое, и живой взгляд. Корза зажмурился, чтобы не видеть этого, не дать себе обмануться снова.

— Что ж, поторопимся, — услышал тихое. — Одно только мучает.

Мучает…

Точит.

Болит, как у обычного человека.

Оттого на душе у Корзы было так горько, так тяжело, что не находилось сил, чтобы освободиться из-под этой тяжести, и не было слов, чтобы залечить душевную рану.

— Когда ты вернешься туда, — продолжила Мария, — к своим. Когда пробудишь настоящую Марию… Что станет тогда со мной?

Глава 27. Пленница

Когда очнулась — месяц-ладья приникла к земле, и ласково звенела цепочками, как колокольцами. Отдаленный голос тянул что-то тихое, нежное, будто маменька напевала колыбельную.

— … У кота ли, у кота

Одеяльце шелково.

У дитяти моего

Есть получше его.

Да покраше его,

Да помягче его…

Ту же колыбельную напевал Яков Хорс, гладил по волосам горячей рукой. Заботливый, смелый. Желанный…

— Я… ков, — имя кололо горло, точно песчинками, язык не слушался, но она попробовала снова. — Дай… пить…

Голоса не смолкали. Кто-то переругивался, кто-то продолжал тянуть и тянуть песню, только слова были другими:

— … очищает души наши

Царь-Огонь, утеха наша.

Поднимайся до небес,

Озаряй ты все окрест.

Гори ясно, гори ясно,

Дабы пламя не погасло…

У костра мельтешили чужие силуэты, в отдалении фыркали привязанные кони.

Пахло хлебом и жареным на огне мясом.

Желудок свело.

Беса попробовала подняться — ноги не слушались, руки уперлись в железо. Застонала, вспоминая.

Было железо и был огонь. Налетели богатырши-полуденницы, как буря, смяли прошлую жизнь в бумажный ком, и остались только пепел да горечь несбывшейся надежды.

— Пить!

— Эй, девка! Умолкни! — прикрикнули от костра.

Беса уронила голову на руки.

Слезы душили, да не находили выхода — веки точно припорошило землей, в ноздри, помимо одуряющего запаха пищи, точно засела медная вонь. Пахло кровью.

— Пожа… леете, — прошептала Беса. — Я Мехрова волхвовица!

Полуденницы расхохотались.