Лета Триглава

— Как так?

— В гнездо это котомку с порохом подложили, а после туда и Лихо заманили.

— Слыхал? — черный обернулся к княжичу. — Через огонь девица прошла, стало быть, полюбилась Сваргу Псоглавому.

— Откуда знать, что не врет? — скривился княжич.

— Сами гонцов пошлите, вот и узнаете, — огрызнулась Беса. — Ива мне жизнью обязана, помочь обещала, а вы за это ее плетьми!

Черный прицокнул языком.

— Девица-то нам досталась боевая! Такую бы да в младшую гридню…

— Не стану ни отвечать, ни дел никаких с вами иметь, пока Иву не отпустите! — крикнула Беса и зажмурилась, ожидая пощечины.

Услышала только смех: глубокий — черного; надтреснутый, лающий — княжича.

— Если передумаю и наказание отменю, — сказал, наконец, княжич, — пойдешь ко мне в услужение?

Приоткрыв глаза, Беса глянула исподлобья. Боролась внутри ненависть с робкой надеждой, грызла тоска по Хорсу. От вида его сюртука и вовсе тошно сделалось.

— А это откуда? — склонившись, черный поднял котомку. Развязав шнуры, достал железную трубку со стеклами да шнурами, и Бесу бросило в жар.

— Не трогайте!

— Знаешь, что это? — черный держал инструмент аккуратно, глядел с любопытством, жадно, точно постигал какую-то тайну.

Беса закусила губу. Помнила обещание Хорса помочь люду. Теперь его работа — в чужих руках, и Беса поняла крепко: нельзя такое наследство дурным люденам оставлять, без знания может беду принести, а значит, теперь сама Беса за эту вещицу в ответе.

— Память это, — слабо сказала она. — От батюшки осталась. Большой затейник он был. Верните?

Она протянула подрагивающую ладонь. Черный убрал трубку в котомку, закинул на плечо.

— После верну, — пообещал. — Так что, согласна в услужение пойти?

— Согласна, — она выдохнула, будто в омут с головой окунулась.

— Тогда дозреть тебе надобно, дитя, — ответил черный и обернулся к княжичу. — Пусть слуги готовят к обряду, Рогдай. Сегодня родится у Сварга Тысячеглазого новая богатырша.

Бесу сопроводили в горницу, где ее поджидали раздетые до рубах полуденницы. Все были крепкими, ловкими. Двое принесли наполненную водой бадью, еще двое раздели Бесу донага и дважды окатили водой: сперва горячей, потом холодной. Опомниться не успела — сверкнули в деснице одной из полуденниц портняжьи ножницы. Лязгнули сперва одесную, потом ошую у самого Бесиного лица, и косы белыми змеями упали к ногам.

Беса терпела, стискивая зубы и думала о Хорсе. О его горячих губах, о его жгучих очах, о странных речах про сказочный Ирий, о спящих богах высоко над головой. Вытерпит, все сделает, только бы память о лекаре уберечь. А там, глядишь, хитростью или силой заберет инструмент у черного и покинет Китеж, чтобы странствовать по свету да помогать люденам, как помогали Хорс.

Нагую и остриженную, ее вели по двору, и Беса стыдливо прикрывалась ладонями, хотя было бы, от кого прикрываться — кроме молчаливых богатырш никто не сопровождал ее, никто не подсмотрел даже глазком. Только Сварг глядел на нее с небесного разлома: выдержит ли?

«Выдержу», — пообещала Беса ему, а может, себе, а может, мертвому Хорсу.

В княжеской бане — не то, что в родной, поворовской, топившейся по-черному. Дым здесь уходил в трубу, завивался тяжелыми клубами. Стены раскалились, гудела исполинская печь.

— Терпи, сестра, — нашептывали полуденницы в уши. — Терпи, сухотки да хвори выйдут, кости напитаются силой, окрепнут. Кожа станет, что железо, в глазах поселятся блиставицы. Не страшись огня. Огонь невиданную силу дарует, он Сваргом благословлен.

Откинули печной заслон — на Бесу дохнуло жаром, точно из пасти Железного Аспида. Она задохнулась, прикрыв ладонью глаза — да ладони отвели в стороны. Хотела вскрикнуть — да подбородок оплела скрученная тряпица, узлом закрутилась на затылке. Сердце зашлось в страхе. Уморить ее решили полуденницы, не иначе. Уморят — и кто тогда Хорсову работу сбережет?

Рванула назад — ее держали крепко.

— Гляди, сестра, — сказал кто-то, указывая в печной зев, на выдвинутую исполинскую лопату, покрытую слоем чего-то жирного, белесого, — огня уже нет, только зола да угли. Лопата мягким тестом выложена, лежать будешь, как на перине пуховой. Жара не страшись — будут руки крепче огневую плеть держать. Будут ноги крепче — стискивать крутые бока богатырских коней. Ложись на спину, сестра. Ложись — и очи закрой.

Ее уложили насильно, оплели ремнями — не пошевелиться. Сверху обернули вторым слоем теста, и стала Беса — что младенец, со всех сторон спеленута.

Полуденницы затянули песню без слов, заголосили, точно по мертвому.

— Что делаете, сестры? — меж воем кричали одни.

— Хлеб печем! — отвечали им другие.

— Пеките, да не перепеките! Лихо изводите, а сестру нам верните!

Голоса крепчали, наполняли собою и баню, и голову Бесы. Лопата под ней пришла в движение, воткнулась в слепящий жар, в удушливую печную утробу. Хотелось открыть глаза — но было страшно смотреть. Меж веками заплясали блиставицы, да не холодным небесным светом — били хлыстами, пульсировали в висках, точно живые змеи. Тьма обняла небесным шатром, и в нем рассыпались уголья-звезды. Не звезды, впомнила Беса, огневые шары.

Беса летела сквозь безраздельный мрак, сквозь вихревое мельтешение огней, и видела, как рядом на колеснице мчится по небу Псоглавый Сварг в окружении дочерей-берегинь и детей-сварожичей. В каждой деснице у берегини сверкала блиставица. Сварожичи дули в свирели. Огненные колеса, усеянные очами, вращались так, что у Бесы поплыла голова. Не стало ни верха, ни низа, ни прошлого, ни настоящего. И слышала не ушами — нутром, — тоскливый плач свирелей, да визги берегинь, да еще колыбельную:

— … У кота ли, у кота

Изголовье высоко.

У дитяти моего

Есть повыше его…

Мчалась небесная кавалькада к высокому терему, где спали в яичных скорлупках боги. Не видно ни лиц, ни тел — только смутные силуэты под матовой пленкой. От каждого тянулись шнуры, по тем шнурам тек серебристо поблескивающий раствор. Спали великие боги, и сны их обретали форму и плоть.

Вот Сварг Тысячеглазый — огненный столб с песьей головой. Вместо шерсти — короста, на коже вздуваются волдыри. Ярость клокочет в нем, неизбывная злоба и ужас оттого, что хочет проснуться — и не может проснуться.

Вот Плодородница-Гаддаш — вздувается болотными пузырями над скорлупками, истекает молоком и болью. В молоке ее — людова соль, в икринках ворочаются людовы младенчики, и соль течет по их пуповинам, застывает кристаллами в их утробе.

Вот Пустоглазая Мехра — отслаивается от скорлупы туманом, туман превращается в саван, копыта выбивают дробный перестук, и там, где она ступает, трескается земля, а дыхание собирается над головою в тучи, и из них, как из разорванной котомки, начинает сыпать мелкий град.