Лётные

– - А ты бы, Листар, еще полштофчик выправил...--говорил бродяга, приглядывая пустую посудину к свету.-- Вот и деньги...

– - Но-оо? И то выправлю... Поди, спит Безпалый-то, дьявол, да я у него из горла выну.

Дядя Листар полетел в кабак, как был -- без шапки, на босу ногу и в одной рубахе. В избе несколько времени длилось тяжелое молчание.

– - Узнала?-- первым спросил Иван.

– - Узнала, родимый, по голосу узнала и до смертушки устрашилась, а взглянуть на тебя охота. Ох! Страсть-то какая!.. Да и перед Листаром-то боялась ошибиться, больно уж он на язык-то слаб... Не узнали тебя наши-то... деревенские?

– - Нет, Безпалый маненько вклепался-было, да потом отстал... Да и где узнать: мало ли нашего брата, лётных, в кабаке у него перебывает за лето!

– - Узнают, родимый, безпременно узнают...

– - Ну, и пусть узнают: все мне едино... Убег, и все тут.

Феклиста продолжала смотреть на него пристальным, упорным взглядом и не замечала, как по ея загорелому лицу катились крупныя слезы.

– - Ну, перестань реветь, Феклиста...-- сурово оговорил ее Иван.-- Дело надо говорить... Не прогонишь меня-то?

– - Чего мне тебя гнать-то, Иванушка: сам уйдешь... Не таковское твое дело, чтобы разживаться в деревне-то... Царица небесная, заступница, вот как довелось свидеться-то! То-то у меня все сердечушко истосковалось да исщемилось... бабы все тут болтали про лётных, а на меня тоска напала, страх, сама не своя стала. Вот и теперь... поговорить бы надо, а в голове-то все изменилось...

– - Второй раз я убег с каторги-то...-- говорил Иван, опустив голову.-- В первый-то раз сменялся за пять целковых, ну, да бегать еще не умел -- скоро пымали и опять в острог. Непомнящим сказался... Иван Несчастной-Жизни. До осени проживу на острову, а там видно будет... Трое нас.

– - Слышала, все слышала...

– - Шел сюда, думал, спокой себе найду, а тут другое... Не глянутся мне мужики ваши, Феклиста, сейчас терпят, а чуть что -- в шею... Пожалуй, не зачем было бежать такую даль... Ну, а ты как тут живешь?..

– - Ох, не спрашивай: плохое мое дело, руки не доходят, а помощники-то сами до чужого хлеба. Видел Соньку? Ну, Пимка старше будет года на два, а других ребятишек прихоронила. Ох, плохо, Иванушка, к кому это сиротство привяжется: сиротой выросла, сиротой и помру.

Вернувшийся из кабака Листар прервал этот разговор. Феклиста еще немного посидела в избе и собралась уходить.

– - Засиделась я с вами, полуночниками,-- проговорила Феклиста.-- Ты, Листар, не гони лётнаго-то, пусть переночует в избе али в сарае, коли глянется...

– - И то, Иван, заночуй у нас, ишь Феклиста-то как размякла для тебя... она ведь баба добрая, только ругаться больно люта.

– - Ну, замолол!..-- остановила его Феклиста.

– - Нет, я на остров уйду,-- решил Иван.-- Еще увидят мужики-то, болтать будут... Спасибо на добром слове, Феклистушка.

Дядя Листар был в самом веселом настроении, размахивал руками и постоянно подмигивал своим единственным глазом. Ивану было не до водки, и Листар за разговором пил стаканчик за стаканчиком, облизывался, и наконец заявил, что он сам уйдет в лётные.

– - Ей-Богу, уйду, Иван!..-- кричал он и хохотал хриплым хохотом.-- Что мне, плевать на все... погуляю еще. У нас тоже был эк-ту один случай! И смеху только... Ха-ха!.. По осени как-то на трахту ловило бродяжек, ну, для порядку, значит. Ну, в одной деревне и пымали отставного солдата... Каков человек есть? Ну, обнакновенно: Иван-Кругом-Шажнадцать... А стали его обыскивать, у его солдатский пачпорт, правильный пачпорт. Оказия!.. "Зачем ты, служба, лётным сказался?" Тут уж он и повинился во всем: "Я, баит, в чистую вышел, пошел в свое место, ну, дорогой-то обносился! Да и пить-есть надо... А какия у солдата средствия! Помаялся-помаялся и придумал: скажусь лётным, потому лётному-то скорее подадут"... Так и шел в свою сторону... Ха-ха! Вот оно, как бывает, Иванушка... И я тоже бродяжить пойду, плевать!..

Феклиста слушала всю эту пьяную болтовню и не могла никак заснуть. Очень уж тяжело ей стало, даже слез не было, а так -- давит всю, точно камнем.

"Убивец ведь он, Иван-то, а я его пожалела...-- раздумывала Феклиста на тысячу ладов, и ей опять делалось страшно.-- Мне и глядеть-то на него не следовало, а я пожалела... Владычица небесная, заступница, прости Ты меня, окаянную!.. Измешалась я разумом..."

Дальше Феклисте представлялись лица Соньки и Пимки, которых Иван осиротил, и ей делалось совестно перед собственными детьми, но, вместе с тем, накипало у нея на самом сердце мучительное чувство разраставшейся жалости к несчастному бродяге. Бог его наказал и люди тоже, а какая она ему судья? Второй раз из каторги убег, разве легко ему, а что он за человек: не к шубе рукав. Пришел поглядеть на свои места, а вот снег падет, и все лётные по острогам разбредутся, кто куда. Феклисте мерещилось это больное желтое лицо, темные упрямые глаза, и, сквозь ворох безпорядочно шевелившихся в ней мыслей и чувств, начинало просачиваться сознание того, что ежели разобрать правильно, так она, Феклиста, виновата во всем. Ведь не выйди тогда она за Егора, жили бы братья как следует, а тут родители захотели на беду по-своему сделать. Не переступила Феклиста родительской воли, покорилась да целую семью и извела. Великий, незамоленый бабий грех... Припомнились ей темныя ночи, когда она выходила к Ивану в огород, целовалась и миловалась с ним, потом летние хороводы, зимния посиделки, нечаянныя встречи на покосе, когда ночь казалась короткой, и вот чем все это кончилось.

Страшное отчаяние напало на Феклисту, и она была на волосок от сумасшествия. Всю ночь она продумала до зари, и чем дольше думала, тем тяжелее ей делалось.

VII.

Ивану Несчастной-Жизни было не легче Феклисты, хотя его горе было несколько другого характера.

Наученный горьким опытом неудачнаго побега, он в течение шести лет прошел целый подготовительный курс, как бежать, куда, какими дорогами. На каторге были настоящие профессора по части бродяжничества, которые выходили из заключения десятки раз. Иван терпеливо ждал своей очереди и наконец выждал удобнаго случая для бегства.

Мы уже говорили выше, с каким трудом и опасностями сопряжен путь через тайгу, горы, пустыни и сибирския реки, пока Иван добрался до своего места, добрался больной, разбитый, полуживой.

Но именно здесь, в своем месте, с Иваном случилось нечто такое страшное, что было ужаснее самой каторги и чего он не разсчитал раньше, как не разсчитывают этого все тысячи лётных. Он почувствовал это страшное в избе Феклисты, когда она ему сказала: "сам уйдешь". В самом деле, куда и зачем шел. Иван Несчастной-Жизни? Вот и свое место -- родныя нивы, река, деревня, мужики,-- и что же?.. На каторге Ивану было лучше, и он даже пожалел, что бежал. В каторге было, конечно, тяжело, но скитаться лётному с места на место было еще тяжелее, потому что он, Иван, не был ни разбойником ни завзятым бродягой. Его тянуло на волю, на простор, как тянет всякое живое существо, и, вместе с тем, эта воля для него заключалась там, в своей деревне. Теперь деревенский мир являлся перед его глазами во всей своей трудовой-обстановке, как он строился еще дедами и прадедами,-- ничего не было здесь лишняго, каждый винт делал свое дело, а отдельный человек являлся только ничтожной частицей громаднаго живого целаго и только в этом целом имел смысл и значение, как нитка в пряже или звено в цепи. Каждая крестьянская душа выстраивается по этому порядку и только благодаря этому порядку знает, что хорошо, что дурно: радуется, горюет, надеется, плачет, молится и -- главное -- чувствует себя на своем месте. А что же такое он теперь? Ивана давила не внешняя обстановка бродяжнической жизни, а сознание, что он лишний человек на белом свете, как выдернутый зуб или как отвалившийся от горы камень, и что у него даже настоящаго горя не может быть, как у той же Феклисты.

– - Ты чего это, Иван, как будто не в себе?-- спрашивал иосиф-Прекрасный.-- Скучный такой...

– - Нездоровится...

– - Попользоваться можно... Старушка такая есть в Пятигорах; сказывают, в лучшем виде может хворь из человека выжить.

– - Ну ее к чорту!

– - А то вон кузнец Мирон тоже мерекает малость, ежели человек с глазу мается или чем испорчен.

иосиф-Прекрасный и Перемет, кажется, чувствовали себя очень хорошо и совсем не торопились уходить с Татарскаго острова, ссылаясь на равные предлоги; они были счастливы именно тем, что впереди у них оставалась надежда дойти до своего места, и совсем не разсуждали о том, что их ждет в этом своем месте, как больные, которые живут изо дня в день. Перемет пристроился к кузнецу Мирону, у котораго и работал в кузнице; иосиф-Прекрасный промышлял по-своему около тебеньковских мужиков, а больше сидел в кабаке у Безпалаго.

Сначала лётные жили на счет тебеньковской милостыни, которую обыкновенно иосиф-Прекрасный раздобывал через сердобольных баб. Так прошло недели две, бабы привыкли к лётным, и милостыня пошла туже. Пришлось пустить в ход заветную машинку, хотя Иван прибегал к этому средству только в самых критических случаях. Производством двугривенных он занимался всегда секретно и не любил, чтобы за ним подглядывали. Заберется, как волк, куда-нибудь в чашу, разведет огонек в ямке и орудует. Да и фальшивых двугривенных он отпускал как раз столько, сколько было необходимо, что особенно возмущало Перемета.