Лето Мари-Лу
Шрифт:
— Ты поешь эту песню в хоре? — спрашиваю я, наливая в чашку Мари-Лу дымящийся напиток.
— «Imagine»? Да, иногда. Мы пели ее в церкви святой Катарины. Ну, ты знаешь, которая сгорела и была заново построена. Это было что-то необыкновенное. Я думала, потолок взлетит.
— Жаль, что меня там не было, — говорю я.
Позже мы обсуждаем, как поймать хариуса. Проблема в том, что у нас нет мух. Мари-Лу рассказывает, как ее отец ловил хариуса на живца. К его лодке был прикреплен длинный прут, к пруту привязаны веревки. На концах веревок насажены искусственные мухи. Я говорю, что помню это.
—
— Только то, что есть, — отвечаю я. — Хотя я посмотрю в сарае. Все равно нужно найти мачту.
Я беру свой альбом и начинаю подписывать названия цветов: сначала на шведском языке, потом ищу в папином справочнике растений латинское название и записываю его в скобках. Мари-Лу наблюдает за мной.
— Тебе не нравится, как я сижу, да? Поэтому ты закончил сегодня так рано?
— Нет, все хорошо.
— Тогда в чем дело?
— Ни в чем. Просто не тот свет, ты причесалась и как-то слишком явно позировала. Первый раз ты просто сидела и была самой собой. Ты была прекрасна. Просто супер. А сегодня ты была Моной Лизой.
— Мог бы сказать что-нибудь, — бурчит Мари-Лу.
Я продолжаю искать в справочнике лапчатку, в которой не совсем уверен.
— Ты проверял почтовый ящик? — спрашивает Мари-Лу.
— Нет, забыл. Завтра проверю.
Я обещал папе поддерживать в автофургоне чистоту и с утра пораньше принимаюсь за уборку. На траве роса. Я выпускаю Сив и Рут и разбрасываю по земле в птичьем дворе немного зерна. После этого осматриваю фургон изнутри. На полу слой помета в сантиметр толщиной. Я на авось ковыряю отверткой. Помет словно пристыл.
Я раздумываю, как бы его отскоблить. Затем приношу из сарая лопату и ведро. Помет составляет единое целое, как ковровое покрытие, и когда мне удается подцепить его острым краем лопаты, отходит целый пласт. Мне бы пригодилась тачка, но я не решаюсь возить в ней куриные какашки.
Сив и Рут смотрят на меня, словно им интересно, чем это я занимаюсь. Затем встряхиваются и неторопливо идут во двор.
Когда солнце поднимается над мысом, в фургоне становится жарко, как в печке. Я стою на коленях и соскребаю помет. Пот льет с меня ручьем.
Наконец пол освобожден, и я приношу мыло. Нагреваю в кухне ведро воды и перехожу к влажной уборке. Результат меня не впечатляет, но в фургоне становится значительно чище и хорошо пахнет. Надеюсь, курам понравится.
С самим салоном все гораздо хуже. Помета не так много, но он размазан. Сиденья вряд ли удастся отчистить, но если чем-нибудь по ним бить, то можно убрать большую часть помета. Под сиденьями лежат резиновые коврики. Я выношу их на улицу и вытряхиваю. Потом вытираю панель управления и окна и оставляю двери открытыми настежь.
Я спускаюсь к берегу и снимаю джинсы. Намыливаюсь шершавым куском мыла, забегаю в воду и ныряю. Замечаю, что недостаточно чист, и повторяю процедуру.
Мари-Лу сидит в кухне и читает рецензию на роман на обратной стороне книги, найденной на папиной полке.
— Фу, как от тебя воняет, — говорит она, подняв на меня взгляд.
Я встаю на одну ногу и пытаюсь прокукарекать. Но Мари-Лу снова погружается в чтение. Я намазываю себе несколько бутербродов и стоя
ем.— Позже устроим тренировку, — говорю я.
Мари-Лу неохотно позволяет отвезти себя во двор. Я ставлю коляску в тени под яблоней. Затем прошу ее показать те движения, которые она обычно делает.
— Они разные, все зависит от того, какую часть тела я тренирую.
— Ноги.
— Чаще всего я выполняю «велосипед». На спине, ну ты знаешь, — говорит Мари-Лу.
Я задумываюсь.
— Мне кажется, ты могла бы делать вот так, — говорю я. Очень медленно я поднимаю вперед одну ногу. Когда ступня оказывается на высоте нескольких дециметров над землей, я опускаю ее.
— Это действительно так необходимо? — говорит она.
Я киваю.
Мари-Лу вздыхает и поднимается. Она держится руками за ствол дерева.
— Ты должна раскачивать ногой вперед и назад.
— Сколько раз?
— Не меньше десяти каждой ногой.
— Десять раз вперед и десять назад?
Я киваю.
— Начнем с правой, — бойко говорю я.
Мари-Лу смотрит на меня с отвращением.
— Вверх! — командую я.
Мари-Лу медленно поднимает ногу. В десяти сантиметрах над землей я торопливо говорю:
— Еще немного!
Нога на мгновение застывает. Затем медленно поднимается еще на несколько сантиметров.
— Хорошо. Подержи ее так!
Но Мари-Лу не хочет. Нога опускается. Я притворяюсь, что не обращаю внимания.
— Теперь левой ногой. Вверх!
Левая нога начинает медленно подниматься.
— Не останавливайся! — говорю я. — Еще немного. Вот так! И еще немного! Хорошо. Подержи ее на весу, если можешь.
Нога снова опускается. Мари-Лу смотрит на меня злым взглядом.
— Все хорошо, — говорю я. — Теперь снова правой.
Несколько секунд Мари-Лу не двигается, словно сомневаясь, стоит ли меня слушать. Затем правая ступня отрывается от газона и медленно поднимается.
— Еще немного!
Нога поднимается. Мне кажется, даже выше, чем в прошлый раз.
— Замечательно, Мари-Лу! Задержи ее в таком положении.
Нога повисает в воздухе. Я тихо считаю.
— А теперь вниз.
Ступня приземляется на траву.
— Ты считаешь, это слишком трудно? — спрашиваю я.
— Нет, просто скучно, — отвечает Мари-Лу.
Я смеюсь.
Я не знаю, какой должна быть гимнастика для инвалидов, но мне хватает нескольких минут, чтобы понять, что Мари-Лу обладает большим потенциалом, чем хочет мне показать. Мне кажется, она могла бы поднять ноги выше. Если б только захотела. Интересно, почему она ленится?
Я вспоминаю одного маленького польского мальчика, Кржиштофа или Круссе, появившегося в нашей команде юниоров в прошлом году. На поле он был подвижный, как белка, но его мускулы на руках были такими слабыми, что он ронял клюшку, едва взяв ее в руки. Я дал ему пару гантелей. Уделял ему по несколько минут на каждой тренировке. Следил, чтобы он все делал правильно. Хвалил его. Сказал, что, если хочет, может взять гантели домой. Весной он стал лучшим нападающим. Его было почти невозможно остановить. Примерно таким, как Круссе, был и я в его возрасте. Таким же безнадежно слабым. Думаю, поэтому-то я о нем и заботился. Или это мой материнский инстинкт?