Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

– Аленька, познакомься с Оленькой, – Артур выскочил на крыльцо, насвистывая что-то бравурное. При виде меланхоличной Альки интонация изменилась, и он заголосил неожиданно тоненько: Все подружки по па-арам… Разбрелися, ой, разбрелися… Только я в этот ве-ечер засиделась одна.

– По селу разбрелися, – поправила его Оленька.

– По селу. Разбрелись по селу, – легко согласился Артур. – Как вам будет угодно – по селу так по селу, по деревне, райцентру, поселку городского типа, по нашему микрорайону.

Оля смеялась. Артур чувствовал себя в своей тарелке и радостно вертелся юлой.

– Эх, яблочко, да куды ка-атишься… – пропел он и расхлябанной походкой направился через улицу. – Простите, девочки, я должен подготовить кабальерос к вашему визиту. Сегодня в клубе будут та-анцы… Шманцы.

Такой отповеди, друг мой детства, я от тебя не ожидал, – отписал ему Данька, и улыбочек пририсовал невразумительных: аффтар жжот, типа. Ладно, – ответил Витька. – Иди, что ли, пиши свою нетленку; лейтенант Ворон. А ведь про Яну ты с самого начала мне говорил, что у вас ничего не получится. Помнишь? Так не ной теперь. Как скажем, так и будет, верно?

Верно. Данька усмехнулся и закрыл ноутбук. Пора было идти домой проверять почту. Сеть в последнее время лежала через раз; из дома вечно было не дозвониться. В редакцию смотаться, что ли, – Данька зевнул на залив. Чайки обнаглели; он их прикармливал обычно, а вот сегодня ничего нет. Носятся над головой и орут. Да и смеркается уже; август. Он затолкал ноутбук в рюкзак и, загребая сандалиями мусорный серый песок, пошагал домой.

– Слушай, Смирнова, нарвешься! Вот будешь Даньку изводить, он от нас к старшим уйдет, а мы тебя вздуем. Уродина, – закончила свою речь Лариска.

– Сама уродина, – сказала ей Алька. – Блин, фанатки омлетов.

Хлопнула дверь. Это опоздал Даниил Андреевич. Смирнова поспешно слезла с учительского стола, Лариска Антоненко поправила локон и сделала глазки.

– Тема сегодняшнего урока…

– Яичница, – прошептала на весь класс Алька.

– Нет, – огорчился Даниил Андреевич. – Тема сегодняшнего урока – техника безопасности…

– При общении с молодым смазливым учителем труда, – прошипела Алька на ухо сидящей впереди Лариске. Та ответила ей негодующим взглядом из-за плеча. Даниил Андреевич гневно хлопнул ладонью по столу. Акустика в кабинете была хорошая.

– Смирнова! Расскажи мне, как ты будешь готовить омлет.

– Смешной, да? – кивнула Альке аспирантка Бондаренко и быстро улыбнулась. Олю действительно так и хотелось назвать Оленькой – крошечная, как ребенок, веселые зелено-голубые глаза, нежные щеки.

– Ага, обхохочешься, – тихо согласилась Смирнова, и у Оли улыбка исчезла, лицо стало непонятливо-растерянным. Аля захлопнула блокнот и ушла в дом.

Три года назад Алька всю весну просидела, запершись в комнате. Натурщик Антон привез ей голову Давида, и она с каким-то исступлением рисовала ее, строила и уводила в тон. Ловила себя на том, что ей все время хочется положить эту голову набок, как мертвую – она ведь и так напоминала мертвую, со слепыми глазами без зрачков. Давным-давно, в детстве, смерть уверенно связывалась у нее с опущенными, как шторки, веками – потому она боялась закрывать глаза, когда засыпала, и пугала этим маму и воспитателей в детском садике. Как-то от нее забыли выключить взрослый фильм, и она увидела на экране человека, горящего заживо, и долго не могла поверить, что он погиб, утверждая: мамочка, он жив, жив, потому что глаза открыты. От эскиза к эскизу Давид все больше напоминал Даниила Андреевича; устав бороться, Алька так его и завершила – энергичное скуластое лицо татарского конника на нежной и гордой семитской шее. Только к глазам не притронулась, оставила открытыми, словно вопрос, но – без зрачков. Они смотрели сквозь, ни живые, ни мертвые, с какой-то волшебно всевидящей насмешкой. Летняя сессия и пленэры прошли, как во сне; осенью мать устроила скандал, и Альке пришлось притвориться, что она в себе. Стала аккуратной и внимательной. Почему-то только в ноябре месяце, перелистывая альбом, она внезапно вспомнила, что у настоящего флорентийского Давида есть зрачки. Статуя смотрела куда-то в сторону с легкой полуулыбкой, и ее как подбросило. Тогда она по обыкновению ушла на залив, подумать. Зарядил слепой снег, снегопад окунул все происходящее в молочную мглу, когда в двух шагах ничего… Алька вышла на тонкий, пухом укрытый лед и шла долго, не видя перед собой ничего, кроме этой мягкой, матовой, такой ласковой мглы. Потом обернулась – берега не было видно, и не было видно даже ее следов; она висела в бесконечной мягкой белизне, которая изнутри еще и лучилась безмолвным вечерним светом. Где-то впереди заходило слепое солнце светлого и пасмурного осеннего дня, и белая муть светилась, светилась, светилась.

Алька молча покраснела.

– Я не люблю омлет.

– Ну а ты представь, что я попросил тебя приготовить омлет мне.

– Так вы же сами прекрасно справитесь. Вот у вас какая фамилия?

Даниил Андреевич задумался.

– Ворон, – наконец с вызовом сказал он и почему-то тоже покраснел, – а при чем тут омлет?

– Ну как при чем? А вот когда вы женитесь, как вашу жену будут звать?

– А я почем знаю… – совершенно потерялся Даниил Андреевич.

– А вот я знаю. Очень просто. Во-ро-на. Вот она вам омлет и приготовит. А меня зовут просто…

– Смирнова. Дай дневник.

– Я дома забыла.

– Она врет, – выступила Лариска. – Он вот! – быстрым движением она вытянула алькин дневник из-под учебника истории. Даниил Андреевич молча смотрел на Алевтину. Она опустила голову, вырвала у Лариски дневник.

– Берите.

Ворон покачал головой и сел за стол. Снял очки, провел руками по лицу. Сказал тихо:

– Ладно. Оставь себе. На чем мы там остановились?

Вернувшись в город, Яна решила круто изменить свою жизнь. Он чуть не упал со стула, когда позвонил и услышал от автоответчика заявление, что мы позвонили Янине Эдуардовне, но сейчас она на работе. Янина Эдуардовна принадлежала к типу девушек, которые не работают никогда.

Было одиннадцать утра. Сам он только что проснулся от бьющего в лицо света; в легкой дурноте. Накануне зачем-то терся в «Варшаве». Веселый богемный кабачок доживал последние деньки – сначала перессорились хозяева, потом ушла тусовка и появились орды студенток и иностранцев. Разноцветная и разноязыкая толпа танцевала в едином удушающем ритме. Протолкался сквозь, его несколько раз облили пивом. В воздухе стоял запах табака и резкого алкогольного пота. Примостился у стойки со стаканом вискаря. Года полтора назад чуть не любой тусовочный вечер начинался отсюда; сейчас он видел только одно-два лица из числа смутно знакомых. Две блондинки составляли планы на вечер в обществе высокого улыбчивого немца. Рядом тихо напивался актуальный некогда художник. Через человека молодой грузинский антиквар пикировался с очередной барышней на тему судеб мятежной Абхазии. Абхазия была наживкой, на которую антиквар без промаха ловил девиц. Вот и сейчас очередная – доказывала, кипятилась, а лукавый генацвале знай подливал вина. Что непременно менялось – так это программный хит. Новая музыка позволяла сохранять иллюзию того, что завсегдатаи перемещаются вместе со временем. Бегут на гребне и обновляют события и чувства, а не только собеседников.

Невесомый восторг приподнял ее – это чувство тем более соответствовало, что и ступней, которые касались занесенного льда, уже не было видно; хлопья снежной взвеси нежили, обволакивали, касаясь щек; она казалась сама себе мягкой меховой варежкой, вывернутой наизнанку, – так вот какая я внутри! Из этого не хотелось возвращаться, но она вспомнила мать, пугавшуюся даже ее бессмысленно распахнутых глаз, и повернула к берегу.

В мальчишеской избушке гудела гитара – тощий бородатый парень отстраивал басы; звенела и грохотала посуда. Кругом плясал веселый полумрак; заросшие парни сидели кто где, девчонки – с ногами на кроватях. Оленька расставляла чашки, опрокинула крышку с дымящейся кастрюли. Запахло вкусно. Артур заталкивал в раззявленное горлышко печки полено. Обернувшись на шаги, он закрыл дверцу, отряхнул руки о колени и весело дернул подбородком в ее сторону.

– О! Вот и наша бука пришла.

Высокий тощий парень с кукольным лицом императора Павла вскочил и принялся помогать Альке снять куртку. Проходите, пожалуйста, – галантно и неловко суетясь, император опрокинул стул с наваленной на него одеждой. Растерялся и стал подбирать вещи, роняя то одно, то другое. Задел черенок лопаты, на пол повалились инструменты, щиты и доспехи. Парень в дредах поднял голову от гитары и заорал поставленным голосом:

Данька выпил довольно много дешевого вискаря; катал обмылки льда под языком и пытался достичь состояния алкогольного благодушия, когда каждый случайный человек кажется увлекательным. Часа через полтора поймал себя на том, что стоит на улице; уже с пивом, в окружении упоенно щебечущих бельгийцев. По-французски обещает показать им город и тоскливо высматривает Яну дальше по переулку. Слова чужого языка, августовская ночь и эта душная, бессмысленная тоска – все складывалось в затертую, с чересполосицей помех, кинокартинку. Из распахнутых дверей «Варшавы» наружу рвался очередной клубный хит. Бельгийские девушки хохотали и звали потанцевать. Данька застегнул куртку и тихо отступил в темноту. На его место в кругу тут же втиснулся грузинский антиквар с изрядно нагрузившейся подругой.

– Бэрримор!

– Что? – откликнулся огромный бородатый детина.

– Железо, сволочь! Железо твое упало…

– Генрих, – высокий выпрямился и вновь склонился, прикладывая руку к груди. Алька очумело вертела головой. Бородатый мягко отодвинул ее и собрал амуницию, вынес в сени.

– Это вы здесь все… раскопали? – спросила Смирнова. Лажевский рассмеялся.

– Ага, щас. Реконструкторы… – кивнул на Генриха, – всюду со своим барахлом. Подожди, утром еще показательный махач в твою честь устроят.