Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

– Рафаэль Леонидович… позвольте вас на минуточку.

В помещение заглянул завотделением, уже одетый для улицы: в плотной дубленке с глухим серым воротником короткой гладкой овчины. Подобная его подчеркнуто-вежливая манера не предвещала ничего хорошего. Аванесян спрятал коньяк и вымелся в коридор.

– Вы за адамом своим смотрите вообще? Думаете, если имени нет, то и концов не сыщут?

– Чт-то такое, Михаил Павлович?

– Температурный лист посмотрите.

Завотделением резко развернулся и пошел по коридору, бормоча что-то про безмозглых чурок. Легко можно было бы осудить доктора Кольцова за подобное поведение, противоречащее корпоративной врачебной, да и общечеловеческой этике, если не знать, что во время его работы в военном госпитале он как-то потерял пациента, вешавшегося после издевательств старослужащих, спасенного им и затем выписанного его начальником – по дурацкому совпадению, уроженцем одной из закавказских республик – обратно в ту же часть. Там парень повторил свое предприятие, и на этот раз наверняка. Несмотря на то, что неизвестного привезли в медсанчасть в костюме именно что Адама, Михаил Павлович по неуловимым признакам опознал в нем служивого человека, и взять этого пациента самому ему не позволило разве что странное суеверие. Теперь, спускаясь по больничной лестнице, он, сам не желая того, прикидывал прогноз: на фоне переохлаждения и травмы грудной клетки, конечно же, двусторонняя пневмония. Но, если перевалит кризис и Аванесян не залечит, воякам так просто не отдам. Да и случай ЧМТ интересный. Может и дурачком стать, ну или те, иные нарушения. Посмотрим, посмотрим. К заснеженной остановке подваливал поздний автобус. Доктор Кольцов шагнул на подножку, нащупывая в кармане мелочь.

Профессор ободряюще кивнул и легко, по-юношески, присев на край стола, снова окинул бывшего аспиранта веселым взглядом. Данька понял, что Грюнбергу смешно; и в общем, он понимал профессора – такая вариация сюжета про возвращение блудного сына не могла не вызывать легкой иронии. Он неловко обогнул стол, протолкался между креслами и книжными стеллажами, едва не уронил фикус. Достал с полки беленький электрочайник и бодро вымелся в коридор, стараясь не смотреть на Грюнберга. Александр Николаевич в его глазах обладал, что называется, непререкаемым нравственным авторитетом, и то, что он нарвался именно на него, было очень разумной и справедливой расплатой.

– Вода у нас теперь в другом конце коридора, – нагнал его мягкий голос Грюнберга. – Такие большие пластиковые бидоны стоят.

Вернувшись, аспирант Ворон выглядел уже более собранным, но отнюдь не менее несчастным. Он тихо проскользнул в кабинет, подключил чайник, опрокинул блестящую железную сахарницу. Молча поднял, поставил ее на стол и отправился искать веник. Если бы не это небольшое происшествие, он вообще бы не представлял, что делать – накрыть Грюнбергу стол и откланяться? Пожелать приятного чаепития?

Профессор не торопился прийти ему на выручку, но и на разрушения никак не реагировал – сидел на столе, листал тетрадь, задумчиво поправляя шейный платок. Грюнбергу было уже под восемьдесят, но он оставался денди – костюм, трость. Даже хромал Грюнберг с каким-то шиком, сколько Данька помнил. После ранения – на фронт Александр Николаевич отправился молоденьким офицером-артиллеристом прямо с истфака. Отвоевав, вернулся к своим немецким гуманистам. Перед таким человеком ныть про военкомовскую повестку неудобно.

Данька собрал сахар на бумажку, бумажку выкинул в корзину. Чайник уже пыхтел. Данька выключил чайник. Больше никаких осмысленных действий не предвиделось. Ворон злился на себя. Как мальчик, ей-богу. Постоял, приподнял крышку опустевшей сахарницы.

Обычно врачи избегают слишком интенсивного общения с пациентами – на это, в конце концов, есть средний и младший медперсонал. Не из вредности; при многочисленных профессиональных рисках проще работать не с человеком, а со случаем. Доктор Рафаэль Аванесян вредным и вовсе не был; он даже не делал намеков на поборы, которые давно стали обычными для местного здравоохранения, брал лишь в тех случаях, когда сами благодарили. Он также знал за собою склонность слишком эмоционального отношения, поэтому сторонился своих подопечных даже с некоторой чрезмерностью. Впрочем, с неизвестным Адамом, доставленным голым со льда, словно какая-нибудь треска, общение было затруднено изначально – покамест пациент радовал разве что проблесками сознания, обеспокоенных родственников в ближней перспективе тоже не предвиделось, поэтому в ночь своего дежурства пристыженный заведующим Рафаэль Леонидович проведал солдатика аж дважды, с тревогой следил за развитием осложнений, а наутро даже распорядился перевести Адама из коридора в палату, отгородив ширмой, которую обычно предоставляли умирающим. Неудивительно, что новые соседи – инженер-атомщик Валерий, добрый семьянин и хороший работник, попавший в медсанчасть с ЧМТ по гололеду, пенсионер Иван Карпович с переломом шейки бедра по такому же случаю, а также рыбак и алкоголик Семен, обмерзший до ампутации стопы, назвали нового соседа попросту – Мертвяком. А вот среди сестер, заметивших такую заботу старших сотрудников о неизвестном, быстро разлетелся слух о том, что битый-перебитый и обмороженный Адам – на самом деле и не Адам вовсе, а отморозок по кличке Жмур, отвоевавший первую Чеченскую, а после кошмаривший весь район в составе ОПГ – и вот, когда с ним наконец разобрались конкуренты, доставленный в больницу братанами вместе с щедрой котлетой – засланной Аванесяну или же самому заведующему.

– Ничего-ничего, – наконец проснулся Грюнберг. – Я пью без сахара. Как ваши ученики, кстати?

– Какие? – не понял Данька.

– Вы же в школе преподавали? Я правильно помню?

Данька хмыкнул. Нет ему оправдания. Он даже в школе последний год не преподавал, вообще какой-то ерундой занимался. Истерика вокруг Яны сейчас казалась чем-то далеким и жалким, постыдным, не заслуживающим даже воспоминаний.

– Был здесь какой-то мальчонка, в этом году поступал. Все хвастался, что ваш ученик.

Данька похлопал глазами. Надо же. Кто бы это мог быть?

– Не сидится вам за библиотечной стенкой, а?… Это хорошо, – неожиданно сказал Грюнберг и улыбнулся. Слез со стола и потянулся за чашкой, Данька бросился было помочь.

– Ничего-ничего; я сам, – остановил его профессор. – А вы погуляйте и возвращайтесь. Работы у вас хорошие; может толк выйти. Как там, а? Историческая личность и культурный миф на примере эн Арнаута Даниэля из епископата Перигорского, из замка Риберак? Вы его как тезку предпочли?

– Это был мой диплом. Я изменил тему… Очень литературная, мне сказали. Сейчас – про стихи и альбигойские войны. Гавуадан.

– А, темный трубадур? Почти ничего не известно? Мда, интригует…

Грюнберг закрыл тетрадь и начал бесшумно болтать в стакане ложечкой. Не поднимая глаз, улыбнулся.

– Времени только всегда не хватает. Не только мне; вам… тоже не хватит.

– Ой! – только и пискнула на своем посту медсестра Лерочка, когда ранним утром (в маленьком городке новости ходят быстро) мимо нее прошли трое мужчин в характерно оттопыренных кожаных куртках. – Туда нельзя!

Засеменила на каблучках в палату.

Валерий, Иван Карпович и Семен спали прерывистым сном человека в казенном доме. Первым очнулся Иван Карпович, приоткрыл воспаленные веки и увидел мужика, который отодвинул ширму одновременно с полою куртки, нащупывая там что-то, а следующим движением поднес руку к лицу предостерегающим жестом молчания; почему-то не указательным, а большим пальцем коснувшись губ. К этому моменту проснулись уже и Семен, и Валерий. Мужчины молча смотрели на троицу в кожаных куртках, застывшую у ложа нового соседа. Один из бойцов для верности посветил фонариком телефона Даньке в лицо.

– Не Жмур, нет.

– Но и не наш.

Грюнберг взмахнул в его сторону рукой с тонкими узловатыми пальцами.

– Об этом очень легко забывается, – печально сказал профессор, – особенно когда оперируешь столетиями… Так и кажется, что стоишь на вершине, над ними… А они внизу, как облака. Проносятся.

Данька шагал по набережной; очень быстро, почти бежал. В голове все стучали слова Грюнберга: проносятся, проносятся. Он шел и думал так стремительно, что мысли, казалось, обгоняют постепенно поднимающийся, нарастающий порывами осенний ветер. На заливе начинались шторма. Вода билась о набережную и тоже прирастала. Бледное, умытое, до жестяной белизны стертое солнце сверкало, слепило нещадно и холодно, так продолжалось уже не первый день, но вот сегодня было тепло и просто ветер. Над городом, нарезая кольца, стрекотал вертолет.

Когда Данька подошел к своему дому, из подъезда как раз вывалились эти двое: участковый мент и зеленый человечек.

– О! – обрадовался военный дядя, старлей; чуть младше Даньки, зато с усами. – Ты не из десятой квартиры будешь?

– Да, – только и нашелся ответить. Про себя он уже решил: будь пока что будет. Любовь Игоревна, его научрук, через неделю вернется; следует позвонить и извиниться, но просьбами не донимать. Выгорит – так выгорит; нет – и не надо. По правде сказать, после разговора с Грюнбергом шевелилась плохонькая, но надежда: Данька слышал, что когда год назад кафедра решала, цапаться ли с военными за выпускников или погодить, именно Александр Николаевич сказал им всем такую пламенную речь, что в итоге… В итоге…