Летописцы отцовской любви

Пение смущенно затихает.

М. задувает свечи, прячет лицо в ладони и начинает смеяться. Я рада, что он относится к этому с юмором. На торте надпись: Мне сегодня 13!!!

Я смеюсь вместе с М., но свечной дым вызывает у меня кашель. Вдруг с изумлением обнаруживаю, что М. не смеется, а плачет. Он краснеет, у него трясется подбородок. Это портит его: Мне неловко. Я озираюсь - не слышит ли кто его приглушенные всхлипы. Похоже, никто ничего не замечает.

Мне вдруг становится стыдно. Я наклоняюсь к М. и глажу его по руке. Вскоре, похоже, он овладевает собой. У него красные, влажные глаза, он глубоко дышит. Прокашливается.

– Прошу прощения, не думал, что:

Он не договаривает. У меня сводит горло, я ничего не могу сказать вслух только сильнее сжимаю его руку.

М. снова прокашливается.

– Это уже третий уик-энд без нее. Три раза подряд она отменяла наши совместные выходные. Последний раз я видел ее двенадцать дней назад на нашей так называемой встрече по средам. Эти встречи по средам не длятся и часа. Сорок пять, пятьдесят минут, не более:

– Мне очень жаль:- произношу я с трудом.

М. долго молчит, потом сообщает мне, что научно доказано, будто дети, которых в раннем возрасте отлучают от отца, так же бурно протестуют против этого, как и тогда, когда их отлучают от матери. Затем он цитирует мне профессора Матейчика: "Материнское поведение по отношению к ребенку присуще не только биологическим матерям - речь идет об универсальном поведении всех окружающих".

– Типично материнское поведение со всей очевидностью присуще и отцам, заявляет М. нахмурившись.
– Но невзирая на это, забота о ребенке почти в девяноста пяти процентах случаев доверена у нас матери.

– Неужели столько? Я не знала.

– Насильственное отторжение членов семьи. Однажды уже это было. Делали это нацисты.

Сравнение кажется мне несколько преувеличенным, но я не осмеливаюсь оспорить его.

Официант наконец приносит коньяк.

Я смотрю на ту, которой тогда предназначался тот торт. Она лежит на животе, чудесно загорелая, и читает. На маленьких ступнях чуть шелушится кожа.

– Намазать тебе спину?
– спрашиваю я.

Она улыбается мне, откладывает книгу и поворачивает голову на правую сторону. Закрывает глаза, но моим рукам полностью не отдается. Лишь изображает расслабленность, а на самом деле остается напряженной.

Я отбрасываю ее волосы с затылка и пальцем нежно провожу по позвоночнику.

Она вопросительно приоткрывает левый глаз.

Я наклоняюсь еще ниже.

– Папа ужасно любит тебя, ты знаешь это?

Она закрывает глаз, чуть приподнимается и поворачивает голову на другую сторону. Говорить со мной явно не желает.

"Больше, чем меня, ты знаешь это?"

Нет, этого я ей, естественно, не сказала.

8.

Если вам хочется создать для себя точный образ нашей завороченной семейки, попробуйте представить себе, к примеру, следующую картину.

Воскресное утро в кухне нашей матери. Все вытерто, убрано, на плите булькают четыре до блеска начищенные кастрюли. Вы чувствуете этот аромат? А теперь представьте себе нашу мутер: вот она прячет в шкафчик еще мокрую посуду, чего обычно, в натуре, никогда не делает. Тарелки она держит на отлете, чтобы, не приведи Бог, не накапать на себя, ибо она уже припарадилась, а точнее - на ней темно-синий брючный костюмчик, хоть он и не плох (правда, малость уже затепан), но, как говорится, не фонтан. Это вам не то шикарное темно-зеленое бархатное платье, в котором она привечала недоумка Виктора, а потом и этого любителя раковин. Ни хрена подобного! Кто знает, может, этот скромный потертый костюмчик должен намекнуть нам, что на сей раз сестрицыну "помолвку" она воспринимает посдержаннее. Типа поспокойнее. Типа примиреннее.

А потом вдруг начинает высказываться.

Вслух.

Одна в пустой кухне.

– Конечно, он разведен, и у него тринадцатилетняя, можно сказать, взрослая дочь. Мы все это знаем. Знаем с самого начала:

Е-мое, кому это она говорит? Кастрюлям? Или мышке?

– Насколько мне известно, он ни от кого ничего не утаивал. Но, в конце концов, это не главное. Что до меня, так думаю, факт его развода мы слишком драматизируем - ты иного мнения?

Кого она спрашивает? Таз? Фритюрницу?

– К чему это? В конце концов - такова жизнь. Надо наконец смириться с тем, что даже к нашей Ренате не прискачет некий сказочный принц на белом коне, а заявится обыкновенный и даже в чем-то ущербный человек. И даже разведенный. Ну и что?! Это случается и в самых лучших семьях. Люди, короче говоря, встречаются и расходятся. Просто абсурдно, что именно тебе я должна это объяснять.

Фритюрница не отвечает.

– Но в конце концов, может, оно и лучше. И знаешь почему?

Фритюрница опять ни гу-гу. Молчит как рыба.

– Знаешь почему?- разнообразия ради мать спрашивает уже кухонный стол, который, в натуре, так же скуп на слова, как и дотоле фритюрница.

– Я скажу тебе почему. А потому, что наконец-то мы его не идеализируем! Не идеализируем, понимаешь?

Она наклоняется к столу, приподнимает скатерть и в упор смотрит сперва на меня, потом на фатера. Фатер отводит взгляд. На его физиономии типично мученическое выражение.

– Потому, что мы, по крайней мере, не предаемся никаким ложным ожиданиям, - спокойно объясняет ему мать.

Но я-то знаю, что больше всего гложет папахена: не то, что этот кадр разведенный. Ни хрена подобного! Гложет его главным образом то, что сестрица, очевидно, относится к делу серьезно, тогда как все - от и до - возникло случайно. А случайность есть нечто, с чем наш фатер - во всяком случае, касательно сестриных ухажеров - изначально отказывается смириться.

– Почему, Господи, почему именно он? Потому что случайно купил точно такое же число пончиков?
– гудит он.
– А в следующий раз она может познакомиться с тем, кто случайно врежется в нее в метро:

– Такие вещи бывают, - подкалываю его я.
– Насколько мне известно, ты познакомился с матерью только потому, что у вас в одно и то же время случайно защипало от хлорки

глаза :

Фатер, однако, на меня - ноль внимания.

– Разве это не то же самое, что тогда с ее

фотографом: Почему он? Потому что он сделал ей первые пригодные для проездного фотки?

– Я так весьма сомневаюсь, что те фотки могли пригодиться для проездного, - разражаюсь я хохотом.

И еще кое-что уедает его:

Приходим мы как-то в "сам-бери" и в дверях едва не натыкаемся на уже немолодую, минимально сорокалетнюю клячу, которая прет, должно быть, с сотню пластиковых сумок. Фатер, как и подобает истинному армейскому джентльмену, дверь, в натуре, придерживает, и тетка с благодарностью одаривает его этакой кривой, усталой улыбочкой, после чего фатер пялится ей вслед на порядок дольше, чем эта обветшалая Бельгия заслуживает.

– Ты уже так оплохел с этим делом?
– говорю я ему.
– Синди тебе уже дала коленом под зад?