Летучий голландец

— Дурачок, — до странности ласково сказала Ирина. — Это ж все элементарно…

— Что? — переспросил Максим.

— Жаль, я старовата для этого дела, — развеселилась она.

— Для какого? — Максим снова ничего не понял.

— Для оплодотворения, дурачок! — еще ласковей сказала она и погладила его по щеке. — В таких центрах сперму держат для оплодотворения, но эта, наверное, уже прокисла.

— Почему? — обиделся он.

— Срок хранения два года максимум, — пояснила Ирина, — хотя бывают исключения.

— Откуда ты знаешь? — удивился Банан.

— Я по образованию биолог! — ответила Ирина и засмеялась.

Он налил ей еще вина, плеснул и себе.

— Ты мне все рассказал? — недоверчиво спросила она.

— Все! — припечатал он, сообразив, что не рассказал только про носатого с жесткой черной щеточкой усов, носатого, с которым он предпочел бы никогда больше не встречаться; откуда Максиму было знать что в этот самый момент тот проходил в каких-то двадцати метрах от таверны, по самой кромке песчаного берега, омываемого жемчужными волнами Эгейского моря?

— Собирайся, — промурлыкала Ирина. — Я хочу сделать тебе подарок.

— Какой? — невпопад спросил он.

— Мы поедем в горы есть хохлюс!

— Что-что? — озадачился Максим.

— Местных улиток. Их подают бубуристи, то есть жареными на сковороде с солью и растительным маслом, ты не представляешь, какое объедение!

Он действительно не представлял и поэтому быстро собрался, думая лишь о том, как Ирина поведет машину после двух бутылок легкого белого вина, пусть даже и выпитых ими сообща.

Они спустились с веранды и направились к машине, носатый мгновенно уселся за покинутый ими и спешно прибранный столик.

Он заказал себе мясо офто — крупные куски козлятины, запеченные на углях.

Ирина

Годы спустя, вспоминая Ирину, Банан осознал, что она — самая мудрая из женщин, по прихоти судьбы вовлеченных в безумную авантюру с Палтусовой спермой.

И не столько потому, что была старше на пятнадцать календарных лет, сколько потому, что воспринимала жизнь как женщина на излете: смысл каждого поступка предельно ясен и прост.

Например, смысл поедания улиток, которых они в тот день все же отыскали, но далеко за Ираклионом, в провинции Ретимно у подножия горы Псилорити.

Впрочем, впервые он оценил Иринину мудрость еще на побережье, на второй день их отпуска, когда они вышли на пляж и начали пробираться ближе к берегу, ища пару незанятых топчанов.

Задача казалась неразрешимой — повсюду уже лежали такие же жадные до моря и солнца северные люди, западные люди. Люди с Северо-Запада и Северо-Востока, Север, Запад, некондиционный Восток сплошь белые-белые тела, только начинающие покрываться загаром.

Из Англии, Франции, Швеции, Дании, Германии, Польши, России.

Наконец они нашли местечко у самой воды: два лежака, осененные тентом.

Слева на песке обосновалась парочка юных бельгийских студиозусов, справа — немецкая фрау, загорающая топлес, а рядом с ее комильфотно обгоревшим лицом и красными, взывающими к сметане плечами лениво шелестел свежим номером «Шпигеля» герр, посматривая на часы, будто смекая, когда удобнее отправиться в пляжный бар за пивом.

Ирина посмотрела на немку и хмыкнула — как по казалось Максиму, осуждающе.

— Она не стесняется, — пробормотал он, — хотя у нее они побольше твоих.

— Хочешь? — осведомилась она в ответ.

Он не нашелся, что ответить, и огляделся — из русских топлес не загорал никто. Возможно, потому, что юных соотечественниц в отеле не было, а дамы, обретающиеся в возрастной группе его спутницы, не могли позволить себе снять лифчик: пресловутый менталитет или, вернее, врожденная скромность, которая на самом деле обуславливалась вековыми комплексами и стойким ощущением собственной ничтожности, логически переходящим в самозабвенную российскую гордыню.

Это относилось не только к женщинам.

К мужчинам — тоже.

Даже к самым раскованным, нагло разбрасывающим купюры.

Они были здесь чужими, их терпели, и над ними посмеивались.

Несмотря на то что немцам доставалось больше, они вели себя еще развязнее, громче смеялись и больше пили. Однако к немцам тут успели привыкнуть.

Они были свои, западные.

Для англичан, французов, бельгийцев. Для шведов, датчан. И даже для поляков.

Максим посмотрел на Ирину, потом на фрау, ублажавшую груди кремом, и выговорил:

— Хочу!

Ирина покладисто спустила бретельку купальника, с кокетливым испугом взглянула на Максима и спустила вторую бретельку.

Завела руки за спину, медленно расстегнула застежку.

Сняла бюстгальтер, положила его в плетеную пляжную сумку, которую они купили вчера в магазинчике на набережной Ираклиона, когда ездили осматривать древнюю венецианскую крепость.

И мирно уселась на топчан, вслед за фрау намазывая грудь кремом от загара, безмятежно и расслабленно, будто проделывала это на пляже сотни и сотни раз.

— Намажь спину! — распорядилась она и улеглась на живот.

Банан принялся покрывать ее спину кремом, член вдруг напрягся — Ирина вела себя намного раскованнее, чем он ожидал.

Максим испытывал эрекцию и сейчас, сидя за уютным деревенским столиком с блюдом улиток и початой бутылкой рецины; Ирина засмеялась, опустила руку под стол, и ее пальцы необыкновенно сильно и в то же время нежно сжали его промежность, а глаза сделались первобытно невинными с примесью смутной детской тоски.

— А ты помнишь… — начала она.

— Что? — выдавил он, желая одного — чтобы они оказались в совсем другом месте: в номере отеля или в пустынной бухте, которых на острове было достаточно.

— Черный тип из твоего сна… Что он тебе говорил?

Максим отхлебнул вина, осторожно и неумело вытащил из раковины смешной деревянной палочкой, похожей на огромную зубочистку, темно-бурое, почти черное тельце улитки и подумал, что привычнее было бы грызть семечки, хотя для местных жителей семечки и улитки — наверное, одно и то же.