Летун. Фламенко в небесах

'Звонки как птицы, один за другой,

Песни летят над советской страной,

Весел напев городов и полей —

Жить стало лучше, жить стало веселей![1]'.

Но пока что репродукторы молчат, чтобы не тревожить предутренний сон живущих в небольших служебных квартирах на территории Московского Кремля[2].

За работягами ненавязчиво присматривают подтянутые молодые люди в форме Наркомата ВнуДел. Впрочем, пока что Москву укрывает ночная темнота, развеиваемая лишь редкими маломощными электролампочками в окнах, поэтому цвета основного поля петлиц и выпушки не разобрать. И редко кто из гражданских во тьме отличит чекиста от красного командира РККА.

Двое мужчин, нагруженные продолговатыми чехлами и парой старорежимных чемоданчиков-саквояжей, с какими представители «высшего среднего класса» Российской империи путешествовали «по столицам, да по заграницам», а неистовые эсэровские боевики перевозили предназначенные для терактов браунинги и самодельные «адские машинки», в сопровождении человека с отличной военной выправкой в комсоставском обмундировании подошли к неприметной дверке служебного входа Исторического музея. До революции за ней, должно быть, располагалась дворницкая московского Английского клуба, сейчас же в помещении сидят дежурные милиционеры, охраняющие исторические реликвии и прочее казённое имущество. Короткий решительный стук. Снова. За дверью раздаются шаги, приподнимается изнутри металлическая крышка с тиснёной по меди надписью «Для писемъ и газетъ»[3]. В прорези угадывается пара глаз.

— Что такое? Чего стучишь? — голос недовольный. До смены ещё часа три, а в предрассветное время спать тянет особенно сильно. Так-то можно, хотя и запрещено, прикемарить, сидя на стуле, но вот же: ходят тут всякие, стучаться… А вдруг проверяющий пожаловал? Всё-таки Первое мая, дата! А начальство перед датами его начальство гоняет, как бобиков, оно в такие дни особенно говнистое…

— Открывайте! Приказано оказать содействие киносъёмке первомайского парада!

— А чего ночью? Кто приказал? — Милиционер явно решил «тянуть волынку», чтобы хоть так насолить припёршимся не ко времени чужакам.

— Замнаркома НКВД приказал! Ты открывать будешь, твою ж оглоблей через коромысло?!

Голос ночного гостя стал начальственно-раздражённым.

— Без письменного приказа не могу, товарищ! Не положено!

— Вот же глядь! Да есть приказ! Товарищ Гиршович, — обратился военный к одному из спутников, — покажите приказ этому Фоме неверущему!

В следующую минуту бумажный прямоугольник слегка забелелся в ночной темноте:

— Вот, читайте, пожалуйста, товарищ милиционер!

— Да как я прочту! Темно ж на улице!

— Зато внутри у вас лампочка светит! — Вновь вступил в разговор мужчина в форме. — Открой да и почитай! Тем более, ты не один там, товарищи подстрахуют, если вдруг меня боишься. — На сей раз тон его был язвительно-весёлым, но и раздражение не исчезло.

— Ага, сейчас!

Полторы минуты спустя дверь служебного входа была открыта и пришедшие оказались с глазу на глаз с парой молодых — не старше двадцати пяти — милиционеров в летних белых гимнастёрках.

— Вот вам приказ! — Военный взял из рук Гиршовича бумагу и протянул милиционеру. — Подпись смотрите! Сам Курский[4] приказал, а вы тут муйню разводите!

Изучать оттиск печати, размашистую подпись и особенности шрифта пишущей машинки парни не стали: посмотрели для общего сведения и вернули приказ назад.

— А всё-таки зачем ночью-то? Работники музея утром придут. Они и в праздник работают, потому как граждане после демонстрации не только водкой отмечают, но и в музей культурно отправляются. День отдыха только вчера был[5]. Что сейчас тут делать?

— Ничего. Товарищи Гиршович и Довженко музейским[6] товарищам не помешают. У них распоряжение — произвести киносъёмку военного парада и демонстрации сверху, потом всё это войдёт в кинофильму. Для чего киностудией выделены два съёмочных аппарата иностранного производства. Приобретены за валюту, понимать надо!

— Да вы сами подывытэсь, товарышы! Якщо хочете, мы и вас у кино знимемо — але лыше писля того, як демонстрация закинчыться. — Сделал разрешающий жест в сторону поставленных на пол саквояжей названный Довженкой.

— А там что? — Указал на длинные свёртки второй милиционер.

— Тож штатывы ж! Пидставкы специальни, простише говорячы. Кинокамеры важки, без штатывив тремтитымуть.

— В общем, товарищи, нужна ваша помощь. Товарищам из кино необходимо разместиться возле окна, выходящего в сторону Красной площади. Лучше всего — на самом верхнем этаже или совсем на чердаке. В залы с экспонатами заходить не обязательно, достаточно и лестничных клеток или какой-нибудь подсобки. И чтобы музейские сотрудники не толпились, не мешали работе операторов. Ну, вы за этим присмотрите и сменщикам своим передайте. Всем всё ясно? Выполнять!

* * *

В девять сорок пять утра огороженная для приглашённых гостей праздника была почти полностью заполнена людьми в праздничных костюмах и нарядных платьях. Виднелись и френчи с гимнастёрками — как украшенные петлицами на отворотах воротников, так и «неуставные», в таких предпочитали ходить партийцы и советские хозяйственники.

Войска уже построились парадными «коробками». Слабый ветерок слегка шевелил красные полотнища знамён, поигрывая нитями бахромы и кистей. Сурово грозили небу штыки приставленных по стойке «к ноге!» винтовок. Впрочем, опаснее штыков и прикладов оружия при красноармейцах не должно было быть: ещё со времён двух последних по счёту императоров войска на парады полагалось выводить с незаряженным оружием и без боеприпасов в подсумках. Не то, чтобы императоры, а затем и советские руководители боялись своих же солдат… Но так всё-таки спокойнее. Про опыт смены монархов силами гвардии и выход батальонов на Сенатскую площадь хорошо помнили.

Вот через площадь, слегка сутулясь и держа руки в карманах, прошел Маршал Советского Союза Михаил Тухачевский. Странно было видеть сутулящимся бывшего лейб-гвардейца, выпускника Александровского военного училища, обладателя высшего воинского звания в стране, который шел, держа руки в карманах. Он оказался первым из военных высокого прибывших к Мавзолею Ленина. Он занял место со стороны Спасской башни и продолжал стоять, так и держа руки в карманах. Губы его слегка подрагивали, на лице шевелились мышцы. Несколько минут спустя подошёл маршал Егоров. Они не обменялись с Тухачевским воинским приветствием, что также являлось вопиющим нарушением командирской культуры. Впрочем, оба маршала крепко не ладили ещё с начала двадцатых годов. Не взглянув на заместителя наркома обороны, Егоров занял место за ним, как если бы находился здесь в одиночестве. Еще через некоторое время подошёл Яков Цудикович Гамарник, армейский комиссар первого ранга. Он также не отдал чести ни одному из командиров, но слегка кивнув Тухачевскому, занял место в ряду, как будто бы он никого не видит. Вскоре подошли Ворошилов и Будённый.

Из Спасских ворот Кремля вышла, направляясь к Мавзолею, группа высших руководителей партии и государства. Это были Сталин, Молотов, Ежов, Каганович, Калинин, Микоян, Андрей Андреев, Хрущёв, Маленков. Они шли мимо строя высших военачальников, обмениваясь по очереди с каждым рукопожатиями. Впрочем, было и исключение: принято, что при рукопожатии первым подаёт руку старший по возрасту или положению. Маршал Тухачевский протянул ладонь к Сталину — и генеральный секретарь ВКП(б) её проигнорировал, поздоровавшись с Егоровым.

Затем партийно-государственные руководители, за исключением Ворошилова, поднялись на верхнюю левую, если смотреть со стороны кремлёвской стены, часть трибуны Мавзолея, последовавшие за ними военные разместились уровнем ниже.

Михаил Тухачевский, не отличающийся высоким ростом, почему-то оказался правофланговым, опередив статного красавца Ворошилова. Гамарник, тоже высокий мужчина, встал между ними позади и поэтому зрителю могло показаться, что он — второй в короткой шеренге. По какому-то совпадению Сталин также встал не в центре, а крайним справа.