Летят наши годы (сборник)

— Ну что? — подошел Валентин.

— Обещал помочь. — Николай пожал плечами.

— Свинья он. — Валентин сказал это зло и убежденно.

— Может, занят, — попытался смягчить Николай, сам понимая, как неубедительно прозвучало объяснение.

— Куда там занят! — Валентин махнул рукой. — Каким был, таким и остался!..

Ночью, машинально прислушиваясь к шуму машин под окном, Николай снова подумал о Листове и мысленно согласился с Валентином. Пожалуй, верно, что Листов таким и был. Сын популярного врача-дантиста, державшего частную практику до самой войны, он жил в совершенно иных, нежели все они, условиях. У него была отдельная комната с классной доской на стене — почему-то это поражало больше всего, носил хорошо сшитые костюмы с белыми сорочками, свободно тратил деньги. В школу он приезжал на каком-то необыкновенном заграничном велосипеде. Николай даже представил, как Листов сидит на нем, упираясь в землю длинными, широко расставленными ногами, и говорит: «Нет, в поход не пойду. Мы выезжаем на дачу»… Держался со всеми одинаково, не приятельствуя и не враждуя, но учился хорошо… Удивительный человек, не поинтересовался даже, где он остановился, как живет. Николай представил, что в Дворики приехал кто-то из ребят, раскладушка под ним даже скрипнула. Да он, как и Кочины, слова не дал бы сказать, к себе потащил, как праздник был бы! «Дурило! — уже жалея Листова, думал Николай. — Как же он так жить может?..»

В назначенное время Денисов позвонил, женский молодой голос ответил:

— Алексей Александрович срочно вылетел в Новосибирск и очень просил извинить его…

В этот раз даже деликатная Светлана укоризненно покачала головой.

— Наплюй ты на это дерьмо! — возмутился Валентин. — Сами поедем, и все устроится. Подумаешь!..

Консультации в центральной клинике ничего утешительного не дали. Всесоюзные светила подтвердили жестокие выводы своих ленинградских и уральских коллег: надежд на полное излечение нет, медицина успешно лечит нервные болезни, но не умеет пока заменять нервную систему; единственно радикальное лечение — спокойствие и режим. Николай хотел знать правду и узнал ее: каждая нервная встряска может только ухудшить его состояние.

— Ты свое отработал, теперь отдыхать должен, — грубовато и прямо говорил Валентин Кочин, прощаясь на вокзале. — Что, не правда?

Такими же словами успокаивала и жена, и Светлана, и, возможно, поэтому осунувшийся и уставший за эти дни Николай принял иное, прямо противоположное решение. Год назад он нашел мужество еще до заключения всяких комиссий сказать себе, что нужно уйти в отставку, не волыня и не цепляясь за больничные листы; сейчас он дал себе слово сразу же, вернувшись в Дворики, найти какое-либо дело, нужное не только ему, но и людям. Будет помогать учителям, возьмется, например, оборудовать в школе спортивный кабинет. Человек не должен жить без дела.

Довольная тем, что они возвращаются домой, Маша домовито устраивалась в купе, раскладывая по полкам покупки; Николай как-то ненасытно, словно запоминая, смотрел в окно, за которым бежали дачные платформы, сосны и металлические опоры высоковольтных линий, — он понимал, что с каждым годом все это доведется ему видеть реже и реже…

* * *

Голос Николая звучит то спокойно, ровно, то медленно, слабея, словно борясь с дремотой, то, снова окрепнув, сдержанно и мужественно.

— Начал ходить в школу, и вроде лучше. Даже определенно — лучше.

За окном давно синеет, по молчаливому согласию света мы не включаем. Лица Николая не видно, и все-таки кажется, что я вижу, как после каждой короткой фразы плотно смыкаются его широкие губы. Ищу какие-то нужные слова, чтобы поддержать товарища, и не нахожу.

— Всякое, конечно, было, — просто говорит Николай. — Не так легко со всем этим смириться… Да и не смирился, если по правде. Понял, что никуда не денешься… А потом и другое понял. Не так уж все худо сложилось. Воевал, работал. И сейчас еще чем-то людям помогаю. Хоть капельку… Иногда подумаю, и выходит, что скулить-то нечего. Сашка растет, человеком становится. Есть у меня Маша… Слушаю музыку, читаю книги. Вижу, как солнце всходит. Знакомых — пол-Двориков… Подумаешь — так повезло еще. Сколько не вернулось, сколько после войны человеческих обрубков в домах инвалидов доживает. Вот кого жалеть надо…

Мне кажется, что Николай говорит те слова, которые тщетно только что искал я, очень простые и мужественные, с горечью, которой никуда не упрячешь, но и без той фальшивой бодрости, которая хуже любой тяжелой правды.

— Знаешь, — задумчиво говорит Николай, — иногда бывает такое желание… Вот, думаю, заброшу сейчас палку и побегу. Бего-ом!..

Дверь распахивается, в темноте звучит оживленный женский голос:

— Это чего ж ты в потемках?

Щелкает выключатель, темнота рывком прыгает в окна, комнату заливает такой яркий свет, что глаза непроизвольно зажмуриваются.

— Да у нас гости! — весело удивляется невысокая молодая женщина в белом вязаном платке, меховой полудошке. На ее круглом разрумянившемся лице выделяются короткие черные брови и смеющиеся темные глаза. — Ну, давайте тогда знакомиться.

— Маша, — поднимаясь, представляет Николай, по его лицу впервые бежит мягкая улыбка.

7.

В середине октября пришлось выехать в Тамбов — там собирался семинар местных писателей, мне по-соседски предстояло выступить на нем.

Остановился я в новой гостинице, поднявшей пять этажей на берегу Цны.

Серый воскресный денек клонился к вечеру, накрапывало, над неширокой Цной клубился низкий туман. Идти в такую погоду никуда не хотелось, книги, которые предстояло обсуждать на семинаре, были прочитаны еще дома.

Единственная нечитанная книга, которая оказывается в номере, потрепанный телефонный справочник, лежащий рядом с молчаливым аппаратом. Ну что ж, в таком меланхоличном состоянии — и это литература.

Переворачиваю страничку, другую; качаю головой, прочитав несколько диких и диковинных названий учреждений вроде «Госсельэнергонадзор» или еще хлеще — «Межрайонное отделение управления материально-технического снабжения сельхозснаба», дохожу до раздела «Квартирные телефоны». Бог мой, каких только фамилий нет! Вареник, Свинобоев, Махорка…

Меньше всего фамилий на «ф», поэтому, наверно, в глаза сразу бросается знакомое: Фомин А. Н. Уж не наш ли это Лешка Фомин?

В воображении сразу возникает долговязый белобрысый парень; некоторое время вижу его смутно, как на плохой, с размытыми контурами фотографии. Потом заработавшая память оживляет неподвижную неясную фигуру, уверенно кладет все новые и новые мазки… Вот, засучив рукава и тихонько насвистывая, Алексей полирует наждачной шкуркой блестящий, еще горячий после напильника, гаечный ключ. Хитрюги-девчонки подкатываются к нему, напропалую льстят. Ухмыльнувшись, Лешка берет их неуклюжие поделки, уверенными движениями подправляет. Все, можно сдавать. Похвалить, конечно, не похвалят, а «трешку» поставят наверняка — этим лодырехам ничего больше и не надо. Пятерку по слесарному делу у нас в классе получает один Алексей, изготовленные им ключи, кронциркули и нутромеры красуются на всех школьных выставках…

После девятого класса Фомин куда-то переехал. Кажется, в Ленинград… Так что это вполне может быть и не наш Фомин Алексей. Не обязательно, кстати, и Алексей, а какой-нибудь Андрей, Антон, даже Аверьян. Второй указанный в справочнике инициал ничего не добавляет: отчества друг друга мы не знаем до сих пор. А собственно говоря, чего гадать — он или не он? Есть номер, есть телефон, и через минуту все станет ясно.

От недавней меланхолии не остается и следа; быстро кручу диск — длинные протяжные гудки обрываются.

— Квартира, — отвечает молодой женский голос.

— Квартира Фомина?

— Да.

— Я говорю с его женой?

Собеседница фыркает.

— Нет, с дочерью.

— Скажите, как зовут вашего отца?

— Алексей Николаевич. — Голос несколько удивлен. — А что?

— Вы не знаете, он жил в Кузнецке?

— Не знаю. — Голос удивлен еще больше. — Кажется, жил…

— А он сам дома?

— Дома! Позвать?

— Да, пожалуйста.

Доносится оживленная перекличка голосов, слышны неторопливые шаги, потом добродушный баритон сообщает: